Преобразователь

Лучшие друзья – это очень странный предмет. Вот они есть – и вот их уже нет. Я давно пытался разгадать тайну настоящей дружбы. Но никак не мог – вначале по недостатку ума и жизненного опыта. (Кстати, по моим наблюдениям, этим опытом точно так же меряются в бане, как и другим органом мужской самоидентичности.) Потом мне не хватало усидчивости, потому что, когда половина моих приятелей села, я все еще оставался на свободе. Потом у меня иссякло время, а теперь вот и деньги. В общем, как говорят киники, они же стоики, они же псоглавцы – «тайна сия велика».

Теперь, глядя в скрупулезно выбритое электронной бритвой нового поколения лицо Эдички, красиво оттененное рубашкой из матового шелка, я затосковал, ибо мне открылась истина. Но это была не та Истина, которая делает человека свободным. Это была одна из тьмы истин низких, которых, безусловно, дороже нам упоительный или, там, возвышающий обман – уже не помню точно.

Эта истина гласила, что лучший в мире Эдичка пришел ко мне парламентарием, потому что, кажется, служил им, а служил он им потому, что прислуживаться, ему, разумеется, было тошно. Служил еще с тех времен, когда мы вместе под стол ходили. Или блевали там – не помню уже.

– Ну что, Серега, – сказал он, плюхнувшись на расшатанную мебель и с хрустом потянувшись к столу, на который уже успел бросить свой титановый мобильник. Вынув из кармана брюк такую же, как у меня, платиновую зажигалку, он пыхнул огнем и затянулся. На его безупречно мужественном лице отразилась грустная озабоченность, и он посмотрел на меня с плохо скрытой любовью.

Я предполагаю, что мужская дружба всегда несет в себе некую пронзительно беззвучную ноту гомосексуальности. Некий шарм потаенного желания слиться воедино и вместе погибнуть за высокую цель или страшную тайну навроде платоновских андрогинов. Дружат те, кто по каким-то причинам хотят слиться не во едину плоть, как заповедано, а, скорее, раствориться друг в друге при полной невозможности реализовать это в жизни.

Эта еще одна низкая истина озарила меня, как вспышка дорогущей зеркальной фотокамеры, и я замер перед ней (истиной, разумеется, а не камерой) как младенец перед погремушкой. Я вдруг отчетливо представил себе, как мы перед выпускным боремся с Эдичкой в прохладной воде Москва-реки, и я чувствую обожженной на солнце кожей прикосновение его рук. Перед моими глазами мелькнули его загорелая скула, висок с голубоватой жилкой, отпущенные до плеч волосы. Запахло тиной, вода туго и холодно ударила меня в пах…

Я стряхнул наваждение и с трудом вернулся в продавленное кресло Анны. Оказалось, что я прослушал начало трогательной речи.

– …Ты не можешь превратиться в тупую скотину, в обитателя дна, в банального неудачника, черт побери! – Эдик нервно уронил пепел на грязный пол и с негодованием оглядел сигарету. – Пойми же, я хочу тебе помочь!

Я с удовольствием вдохнул запах его одеколона. Вовсе не горьковатый, а, наоборот, сладенький и от того вызывающе сексуальный. Даже штаны мялись на нем как-то особенно эротично. Тьфу, пропасть! О чем это я? Мужская дружба, дети, – это не просто взаимовыручка, но еще и два-три грамма феромонов… соперничества, ревности и тоски по несбывшемуся. Все, кто любит песню про черного ворона, поднимите руку! А все, кто про атамана, – другую. Лично я люблю «Ой, то не вечер, то не вечер…», так что должен вообще выйти из класса. Так кто кого предал? Я его, когда с наслаждением отдался женщинам и азарту, или он меня, когда закусив губы, втирался в компанию, как кокаин в десны?

– Отдай им это проклятое завещание, и ты снова будешь жить как хочешь. Ты получишь обратно свое кресло или кресло повыше. Только помоги им, Серый.

– А почему именно я? – вопрос, сколь банальный, столь и необходимый, слетел с моих уст, и я вдруг почувствовал, как что-то предательски вздрогнуло у меня под ребрами. Незабываемый аромат офисного коридора мимолетно коснулся моего обоняния, и я со сладостью ощутил себя отпирающим дубовую дверь с роскошной табличкой «Председатель совета директоров».

Нагретая моей ладонью бронзовая ручка покорно поддается, и тяжелая дверь мягко уходит, пропуская меня в святая святых упоительного стяжательства. А этот обнимающий ноги в сшитых на заказ ботинках ковролин, что подобен волосам Офелии, тянущимся в зыбкую пучину иллюзий … А это кресло, пахнущее кожей и коньяком, кресло, в котором одинаково удобно и спать, и мыслить… А свежесть рубашки, падающей на плечи после контрастного душа, а студящий зубы апельсиновый сок, выпиваемый вопреки правилам вместе с кофе… А ласково урчащий двигатель собственного «Майбаха», который слаще водить самому, хоть и положен к «Майбаху» водитель…

И опять, замечтавшись, я прослушал половину ответа. А потом снял его мысль в полете следующим риторическим вопросом:

– Скажи, Эд, а ты меня когда-нибудь любил?

Эдик умолк, потянулся за следующей сигаретой и, прикурив, выпустил в потолок тугое колечко дыма.

– А тебе это зачем? – он посмотрел на меня своими скорбящими шелковичными глазами, и от его взгляда у меня даже где-то в мозге зачесалось.

– А я все пытаюсь разгадать тайну мужской дружбы. Вот, например, мог бы ты полюбить меня как… ну, не как женщину, конечно, – тут Эдик неприлично хмыкнул, – а как… ну, как свою первую любовь, например. Мог бы?

– Если тебе от этого будет легче вспомнить, где лежит завещание, я тебе отвечу. Я тебя не просто любил, Сережа. Я тебя боготворил. Как женщина – мужчину. Как мои предки – по меньшей мере царя Соломона. Но ты по жизни пользователь. Я даже не могу вспомнить кого-нибудь, кого бы ты не использовал как гондоны. Все люди у тебя одноразовые. Да, собственно, что тебе до людей!

Эдик со злостью погасил недокуренную сигарету в консервной банке из-под шпрот и, вскочив, наклонился надо мной.

– Что тебе до людей, я спрашиваю?! И не прикидывайся идиотом! Ты думаешь, ты «чаяние народов»? Ты – тварь стадная, ты в одиночку – никто! Биомасса с отдельно взятым лицом, представитель семейства… – Эдик оборвал себя на полуслове, зло рубанув перед собой воздух ладонью. – Хоть это ты понимаешь? Тебя же нет, ты всего лишь жалкая ошибка мутаций, фокус побочной реакции мозга, аппендикс эволюции вида! Как можно любить «представителя вида», ты никогда не заморачивался? Или ты решил, что тебе все позволено, если твой папочка… сам знаешь кто? Или ты не знаешь, кто твой папочка? Опыты над твоей матушкой были вполне успешны – «радуйся, обрадованная» ⁴, черт побери! Подопытные крысы!

Я зачем-то встал и ударил его в лицо. Нехорошо ударил, но и не со всей силы.

Эдик всхлипнул и схватился за нос. Его пальцы, рубашка и даже брюки мгновенно вымокли в крови. Теплый сладковатый запах ударил мне в ноздри, и я дотронулся до рук Эдика. Испачкав пальцы его кровью, я растер ее между ладонями. Мне не было стыдно. Мне было до слез жалко самого себя. Я устал от шума, грязи и вони. Мне хотелось в свою чистую белую спальню, где никого нет и слабо пахнет озоном от огромного плазменного экрана. Я сразу полюбил этот запах высоких электронных технологий. А вместо того чтобы сейчас валяться на прохладных шелковых простынях, я должен второй день торчать в женских тряпках на убогой кухне и, отдирая от засаленной клеенки вечно прилипающие к ней локти, выслушивать потусторонний бред от своего бывшего лучшего друга. Да он еще и маму приплел, Царствие ей Небесное. Мама-то ему чем не угодила? И что за опыты? И какой такой папа?

И я решил перехватить инициативу.

Я стащил с крючка первое попавшееся полотенце и, намочив его в пахнувшей хлоркой воде, сунул Эдику. Потом я усадил его обратно в кресло, отколупнул из морозилки кусок льда и приложил к его переносице. Он благодарно кивнул, дрогнув своими невыносимыми ресницами. А вдруг, если бы Эдик сказал мне о своих чувствах раньше, я бы стал гомосексуалистом? О, ужас…

Эдик промычал что-то нечленораздельное, помахал рукой в запекшейся крови и пару раз нервно дернул ногой.