Прерия

Когда скваттер увидел, что все, включая и ожившего Абирама, занялись утолением своих аппетитов, он бросил взгляд на свою убитую горем подругу и взошел на отдаленный холм, ограничивавший горизонт с востока. Эстер последовала за ним. Беседа этих двух людей на голой вершине холма походила на разговор над могилой убитого сына. Измаил сделал жене знак, чтобы она села рядом с ним на камень. Затем наступила пауза, нарушить которую, очевидно, не хотелось обоим.

— Долго мы путешествовали вместе, много видели и хорошего, и дурного, — заговорил, наконец, Измаил, — много у нас было испытаний. Не раз приходилось испивать горькую чашу; но ничего похожего на это еще не встречалось на моем пути, старуха.

— Это тяжелый крест для бедной, заблуждающейся, грешной женщины! — сказала Эстер, склоняя голову на колени и пряча лицо в платье. — Тяжелое, трудное время, возложенное на плечи сестры и матери!

— Да, в этом главная трудность дела. Я легко решился наказать бездомного Траппера, потому что этот человек сделал мне мало добра: ведь я несправедливо подозревал его в большом зле! Но теперь надо внести позор в свою собственную хижину, чтобы изгнать его из хижины другого. Да неужто же мой сын должен быть убит, и убийца, его оставлен на свободе? Мальчик никогда не найдет себе покоя.

— О, Измаил, мы слишком далеко завели дело! Если бы мы не говорили так много, кто узнал бы все? Наша совесть была бы спокойна!

— Эстер, — сказал муж, бросая на нее тяжелый, полный упрека взгляд, — было время, женщина, когда ты думала, что другая рука совершила это злое дело.

— Я думала, я думала! Это наказание за мои грехи. Я заглянула в книгу и нашла там слова утешения.

— Нет ли с тобой этой книги, женщина? Она могла бы, может быть, дать нам совет в этом ужасном деле.

Эстер порылась в кармане и скоро вынула разорванную библию, всю захватанную пальцами и пропитанную дымом. Это был единственный предмет, походивший на книгу, который можно было найти в пожитках скваттера. Он сохранялся его женой как грустное воспоминание о более счастливых, и, возможно, более невинных днях. Она давно привыкла прибегать к библии в случаях, выходивших из ряда тех, которым мог помочь ее разум. Но это случалось редко, так как, благодаря свойственной ей решительности и уверенности в своем уме, она не нуждалась в поддержке, когда можно было найти более или менее удачные средства поправить дело. Таким образом Эстер сделала из слова божия нечто вроде удобного союзника. Но она редко беспокоила его просьбами о совете, за исключением тех случаев, когда нельзя было не сознаться в своем бессилии предотвратить зло. Мы предоставляем казуистам решение вопроса, насколько она в этом отношении походила на других верующих, и переходим к делу.

— На этих страницах встречаются страшные места, Измаил, — сказала она, открывая книгу, — есть и такие, которые учат, как надо наказывать.

Муж сделал ей знак отыскать те короткие правила поведения, которые были приняты всеми христианскими нациями. Измаил слушал с серьезным вниманием, пока его подруга читала все те стихи, которые приходили ей на память и которые казались подходящими к их положению. Он заставил жену показать слова. Однако раз приняв какое-нибудь решение, этот человек, которого было так трудно тронуть, оставался непреклонным. Он положил руку на книгу и сам закрыл ее, как будто для того, чтобы показать жене, что он удовлетворен. Эстер, хорошо знавшая его характер, бросила робкий взгляд на суровое выражение его глаз.

— Измаил! Ведь в его жилах течет моя кровь и кровь моих детей. Нельзя ли оказать ему милосердие?

— Женщина, — строго проговорил он, — когда мы думали, что это дело рук жалкого старого Траппера, речи о милосердии не было.

Эстер ничего не ответила; она сложила руки на груди и долго сидела молча, в глубоком раздумье. Потом она снова тревожно взглянула на мужа: кипевшие в нем страсть и тревога скрывались под личиной холодной апатии. Убедившись, что участь ее брата решена, и по всей вероятности сознавая, что наказание вполне заслужено, она перестала думать о вмешательстве. На одно мгновение их глаза встретились, потом оба встали и в глубоком молчании пошли к лагерю.

Скваттер нашел детей ожидающими его возвращения с обычным равнодушием. Стадо было уже согнано к лошади запряжены. Ждали только, когда Измаил даст знак отправиться в путь. Дети были уже посажены в свою повозку — одним словом, все было готово, недоставало только родителей.

— Абнер, — сказал отец решительным тоном, которым отличались все его приказания, — выведи брата твоей матери из фуры и поставь его на землю.

Абирам вышел из своего заточения. Он дрожал, но далеко не потерял надежды умалить справедливый гнев своего родственника. Бросив взгляд на всех присутствующих в тщетной надежде найти признак сочувствия хотя бы на одном из лиц, он попытался заглушить страх, с прежней силой охвативший его, и вступил в дружеский разговор со скваттером.

— Животные измучились, брат мой, — сказал он, — так не пора ли остановиться лагерем? На мой взгляд, можно долго ехать, не найдя лучшего места для ночлега,

— Хорошо, что оно нравится вам. Вам, вероятно, придется надолго остаться здесь. Подойдите, сыновья мои, и слушайте. Абирам Уайт, — Измаил снял шапку, и голос его зазвучал твердо, торжественно, что придало внушительность даже грубым чертам его лица, — вы убили моего первенца и, по законам божьим и человеческим, должны сами умереть.

При этом неожиданном ужасном приговоре Абирам вздрогнул, как человек, неожиданно очутившийся в когтях чудовища, из которых нет возможности вырваться.

— Умереть! — проговорил он голосом, с трудом выходившим из груди. — Неужели человек не в безопасности даже среди своих родственников?

— Так думал и мой мальчик, — качнул головой скваттер, делая знак тронуться повозке, в которой сидела его жена с дочерьми, и хладнокровно осматривая полку ружья. — Ты убил моего сына из ружья и потому справедливо, чтобы ты тоже нашел смерть от ружья.

Абирам пробежал вокруг растерянным, безумным взглядом. Он даже рассмеялся, словно хотел убедить не только себя, но и других, что это простая шутка, сказанная для того, чтобы испытать его нервы. Однако его страшная веселость не нашла отголоска. Вокруг царило торжественное безмолвие. Лица его племянников были возбуждены, но холодны. Лицо его прежнего союзника носило ужасную печать решимости. Твердость, написанная на этом лице, была в тысячу раз тревожнее, чем самый страшный гнев. Она не оставляла никакой надежды. Ярость могла бы подействовать на Абирама, придать ему энергии, но это бесстрастное выражение заставило его понять, что ему не на что надеяться.

— Брат, — проговорил он торопливым, неестественным шепотом, — верно ли я расслышал тебя?

— Мои слова ясны, Абирам Уайт, ты совершил убийство и потому должен умереть.

— Эстер! О, сестра! Слышишь ли ты мой зов?

— Я слышу голос из могилы! — ответила Эстер в ту минуту, как повозка проезжала мимо преступника — Это голос моего первенца, требующий суда!

Повозка медленно проехала дальше, и покинутый Абирам потерял последний проблеск надежды. Но он все еще не мог собраться с силами, чтобы мужественно встретить смерть, и, если бы ноги не отказались служить ему, попробовал бы бежать. Потом с внезапным переходом от надежды к полному отчаянию, он упал на колени и начал молитву, в которой дико и богохульно обращался то к милости божией, то к милости родственника. Сыновья Измаила в ужасе отвернулись от этого отвратительного зрелища, и даже суровая натура скваттера несколько поколебалась при виде такого унизительного отчаяния.