Прерванный полет «Боинга-737»

Получив по поцелую в каждую щеку, мать одновременно смутилась и разулыбалась:

— Ой, да ну тебя! Пирожков с собой возьмешь? Я заверну…

Она метнулась в сторону кухни, но Козлов ее удержал:

— Какие пирожки, мамуля? Там же трехразовое питание.

— А в самолете?

— А в самолете тоже кормят будь здоров.

Стас чмокнул мать в обе щеки, решительно распахнул дверь и поднял левую руку в прощальном жесте, застыв на мгновение у порога. Если ему суждено погибнуть, то он должен запомниться матери таким: улыбающимся, беспечным, бодрым.

Сержант Прохоров женат не был, детей не имел, мать схоронил еще в детстве, а потому проживал в двухкомнатной квартире вместе с отцом и старшим братом, который в настоящее время валил лес где-то в Сибири, а может, и рукавицы шил. Прохора это не колыхало. Брательника он недолюбливал за блатные замашки, за понятия, за презрение ко всем людям, кроме воров. Отца уважал. Может быть, даже любил, хотя в душе своей копаться Прохоров не любил. Не мужское это дело.

Сложив вещи, он отправился на кухню, где отец сидел с развернутой над столом газетой. Кухня была маленькая, с закопченными углами, пожелтевшим холодильником и занавесками, не менявшимися со дня похорон матери. Может быть, Прохор это выдумал, но занавески были пыльными и давно сменили белый цвет на серый. Некому было заняться наведением уюта в доме Прохоровых. Хозяйка умерла, а из мужчин толковых хозяев не получилось, вечно они были заняты своими делами.

С шорохом свернув газету, отец предложил попить чайку на дорожку и тут же, не дожидаясь ответа, подхватил чайник, булькавший на плите. Прохоров не стал отказываться, опустился на скрипучий табурет, обхватил чашку двумя руками, шумно потянул кипяток. Крякнул с наслаждением, не отдавая себе отчета в том, что копирует отца, который всегда пил чай именно таким образом.

Посидели рядышком, прихлебывая и крякая. Разговаривать особо было не о чем, да и незачем. Все и так было ясно: младший уезжает, старший остается. Бог даст, свидятся, нет — так нет.

— Печенье чего не берешь? — спросил отец. Как всегда, провожая сына в опасный путь, он делал вид, что ничего особенного не происходит. Ну, чаевничают мужики, что здесь такого особенного?

— Неохота, — буркнул Прохоров, то и дело окуная губы в обжигающе горячий чай.

Отец присмотрелся к его рукам, поставил чашку и поинтересовался, хрустя печеньем:

— Что у тебя с лапищами?

— А что такое? — прикинулся непонимающим Прохоров.

— Ты мне ваньку не валяй, — строго произнес отец. — Что с руками, спрашиваю? Все костяшки на кулаках ободраны. Опять кому-то мозги вправлял?

— Я не мозгоправ, батя.

— Справедливость восстанавливал?

— Я не судья, батя, — гнул свое Прохоров.

— В чем же тогда дело? — не отставал отец, который иногда становился на редкость въедливым.

— Соседке мойку менял. Вот и ободрал руки.

— Это о мойку? — усмехнулся отец. — Ты мне-то не ври! Или забыл, что врать нехорошо?

— Почему же забыл, помню. Но сейчас прошу, не доставай, батя. Не на курорт еду.

— В том-то и дело, что не на курорт. — Отец остался сидеть, отвернувшись к окну. — Рассказал бы, куда, зачем.

— Не имею права.

— Ну да, ну да. Ладно, тогда ступай с богом.

— Пока, — буркнул Прохоров.

— До встречи, сын.

Отцовский голос прозвучал не очень внятно, а голова была наклонена и повернута к сыну давно не стриженным затылком.

«Слезы прячет», — догадался Виталий, услышав, каким глухим сделался отцовский голос. Да и у самого горячий ком в глотке образовался — ни проглотить, ни выплюнуть. Он развернулся на подбитых каблуках, промаршировал к двери, забросил на плечо рюкзак. И только перед тем как шагнуть за порог, бросил через плечо:

— Не скучай без меня, батя! Я вернусь. Всегда возвращался и теперь вернусь.

Хлопнул дверью, сбежал по ступенькам и зашагал через двор, не оглядываясь на окно кухни, за которым наверняка маячила сухонькая фигурка отца. Комок из горла исчез, а вот левый глаз пришлось мимоходом вытереть согнутым пальцем. Наверное, мошка какая-то попала. С чего бы еще глазам слезиться?

Дед Соболева спозаранку вышел на кухню, прикурил дешевую, но крепкую сигарету.

— Опять куришь на голодный желудок, дедуля? — спросил Соболев-младший. — Совсем не думаешь о своем здоровье. Это раньше никотин укорачивал жизнь, а теперь убивает, слыхал? Так прямо на пачках и пишут.

— А я не читаю, — отмахнулся дед, всколыхнув сизое облако, успевшее скопиться в прихожей.

— Помрешь ведь, — буркнул Сергей.

— И это говорит человек, превративший войну в свою профессию! — воскликнул дед, натужно свистя легкими. — Пули — вот что представляет угрозу для жизни человека. Пули и прочие железяки. Может, хватит мотаться по горячим точкам, или как их там у вас называют?

— Мое дело маленькое, дедуля, — отшутился Соболев, зашнуровывая сбитые берцы. — Куда послали, туда и еду.

— А своего мнения у тебя нет?

— Есть, просто оно совпадает с мнением командования.

— Загонишь ты меня в могилу, внучек, — издал горестный вздох дед. — Не бережешь меня. У меня давно сердце ни к черту.

— Ты еще меня переживешь, дедуля, — сказал Сергей, подпрыгивая, чтобы проверить, не бряцает ли что-нибудь в многочисленных карманах. — Бог даст, протянешь до ста лет. Будешь долгожителем в семействе Соболевых.

— С тобой станешь долгожителем, как же, — проскрипел дед, гася в консервной банке докуренную сигарету лишь затем, чтобы сунуть в рот новую, такую же кривую и мятую. — Я ведь переживаю всякий раз, когда тебя вызывают. Ночей не сплю.

— Да спишь ты, — вырвалось у Соболева. — Чекушку засосешь и дрыхнешь. И плевать тебе на меня. Я нужен тебе только для того, чтобы обхаживать тебя да денег на водку давать. Тебе же без меня даже лучше. Глаза красные прятать не надо и дышать в сторону. Думаешь, я не замечаю?

— Да как ты!.. Что ты себе… Ах, сопляк!.. Да я… я… — Дед уронил сигарету, картинно схватился за сердце, прислонился к дверному косяку и шумно задышал.

— Счастливо оставаться, — процедил Сергей, вышел и с силой захлопнул за собой дверь.

Сбежав одним лестничным пролетом ниже, он немного постоял на площадке, а потом прокрался обратно. Резко воткнул в скважину ключ, повернул, распахнул дверь и стремительно шагнул в квартиру. Дед подпрыгнул на месте и обернулся. В одной руке он держал подобранный окурок, в другой — маленькую водочную бутылку. Не сказав ему ни слова, Соболев снова вышел.

Его ждали боевые товарищи. Они были ему куда ближе, чем так называемые родственники, близкие и дальние. Каждый уходил из дома по-своему, но у каждого была одна дорога — дорога на войну.