Преследуя восход

— А что еще я мог сделать? — резко спросил я, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица.

Дон Педро старался уверить меня в том, что я могу пойти по тому же пути, что и он, и при этом остаться человеком. Но что будет на самом деле? Меня будут водить, как куклу, только изнутри? И буду ли я вообще далее знать об этом? Будут ли мне приходить в голову мысли так, как приходят сейчас? Мысли, что казались мне по большей части моими собственными?

Я слишком ясно понял, что имел в виду Ле Стриж. В школе, изучая биологию, я разводил гусениц. И я обнаружил, что внедрившаяся в некоторых личинка осы выедала их начисто, оставляя только кожу. И все это время они продолжали двигаться, питаться точно так же, как всегда, так что разница была незаметна.

— Я не хочу становиться таким, как он!

— Ты не сможешь этому противостоять, — ровным голосом сказал Стриж. — Все будет так, как он говорит. Ты тоже пуст, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. Может, менее пуст, чем он, раз уж выказываешь некоторую заботу о других. Но все равно дух в тебе слабый и вялый. Ты не знаешь ни большой любви, ни сильной ненависти; ни великого добра, ни великого зла. Ты лишил свою жизнь всего того, что составляет смысл жизни, и у тебя внутри слишком много свободного места.

— Это ты так говоришь! — зарычал я. — А кто ты такой, чтобы выносить мне приговор? Ты почти такой же придурок, как он! Если ты полноценный человек, то я лучше буду пустым.

Улыбка Ле Стрижа неожиданно стала устрашающей, и мне показалось, что в его глазах я увидел рыжий отблеск костра среди замусоренного кустарника его пустого разума.

— Я-то полон, я содержу в себе много чего… Впрочем, большую часть ты не поймешь, а другие тебе не понравятся. Но по крайней мере все это выбрано мною самим. Оно служит мне, а не я ему.

Меня пробрала дрожь:

— А я? Зачем я ему так сильно понадобился?

Старик фыркнул:

— Зачем? Разве это не очевидно? Этот Дон Педро покинул Сердцевину много веков назад и обитал на этом чертовом острове. За это мы должны быть благодарны. Он мало знает мир, которым мечтает завладеть, в то время как ты, хоть еще и мальчишка, умеешь им манипулировать. Имея тебя в качестве инструмента, он получит в свое распоряжение все твои знания и опыт. Не потребуются больше неуклюжие заговоры вроде того, что вы со штурманом провалили, — не надо будет пытаться внедрить дупию и протаскивать свору волков через ваши барьеры, чтобы приобрести власть над Сердцевиной путем разбоя. Можно будет провозить контрабанду такими путями, которые нам в Портах недоступны. И можно метить даже выше, коль скоро ты займешь высокое положение. Чего только не достигнет политик, имея поддержку Невидимых, если его подчиняют себе хитро и безжалостно! Ты распространишь его господство на все круги мира…

— Прекрати! Перестань сейчас же! — Казалось, голос Клэр разорвал путы, которых не могли осилить ее руки и ноги. — Нечего злорадствовать, вонючий старый ублюдок! Он ни в чем не виноват!

Неожиданный раскат барабанной дроби как будто подтвердил ее слова. Толпа закачалась и расступилась, и на секунду я увидел сами барабаны — темные цилиндры высотой в человеческий рост, сгруппированные по три, со стоящими за ними барабанщиками-волками, чья кожа блестела от масла и пота, а их крашеные гребешки, как у попугаев, задевали крышу церемониального туннеля.

— Ты действительно ничего не можешь сделать? — хрипло спросила Молл в наступившей паузе. — Что-нибудь, пусть самое отчаянное?

Стриж презрительно засопел:

— Если бы мог, то не стал бы дожидаться, пока ты мне скажешь! Церемония начинается. Сначалаmang'es mineurs — малые жертвоприношения, чтобы Невидимые снизошли к своим почитателям. Затемmang'es majeurs — великие жертвоприношения, которые должны подчинить Невидимых воле Дона Педро. А потом — потом будет уже поздно. Они приведут свою силу, чтобы она вселилась в нашего пустоголового друга, и он должен будет пасть. Мы, правда, этого уже не увидим. Если и есть какая-то надежда… — Он резко качнул головой в моем направлении, и я впервые заметил, как в его древнем суровом взгляде мелькнул страх. — В общем, все зависит от него.

— От меня?!

Я чуть не заорал в голос от несправедливости всего этого. Свалить все на меня?

Пальцы поглаживали барабаны, и барабаны пели — низкий гул, который разбухал и рос. К нему примешивались новые звуки, тихое монотонное пение, странно выпадавшее из ритма, неровная, искореженная мелодия. У нее имелись и слова, но я не мог разобрать их. Затем натянутые на барабаны шкуры взревели, когда на них обрушились костяные палочки и раскрытые ладони, — это был раскат, взрывавшийся и замолкавший, как прибой. Потом он перерос в какое-то подобие марша. Из-за барабанов появились фигуры, они, раскачиваясь, вышагивали с важным видом, с серьезной медлительностью ритуальной процессии. Медленно, очень медленно приближались они к огню, к высоким белым камням. Высокий волк в черных лохмотьях показывал им путь, потрясая огромной тыквенной бутылью, висевшей на чем-то вроде костяшек и белых горошин слоновой кости, поблескивавших в свете костра, — а может быть, это были зубы? По другую сторону от него две женщины-мулатки, казавшиеся рядом с ним карлицами, помахивали длинными тонкими посохами, на которых развевались флаги, расшитые сложными знаками веверов. Вслед за ними маршировали двое караибов, держа на татуированных ладонях абордажные сабли, а позади шли мужчины и женщины всех мыслимых рас и народов, потрясая тыквенными бутылями с костями, шаркая босыми ногами по земле. Я видел, как некоторые из них наступали на острые камни, все еще горевшие головешки, разбросанные костром, но, казалось, не замечали этого. Когда они проходили, от толпы отделились новые люди, а остальные подхватили песнопение и стали раскачиваться ему в такт, широко раскидывая руки, перекатывая головы из стороны в сторону. Все еще распевая, они кружили вокруг пламени, а потом остановились перед камнями-алтарями.

Монотонное пение оборвалось внезапно, я не заметил, чтобы кто-то подал сигнал. Вся процессия как один пала ниц, толпа обмякла, как повисшая парусина. И волки, и люди скорчились, подняв руки над головой. И только один остался стоять позади собравшихся — тот, кого, как я совершенно точно знал, еще мгновение назад там не было. Неторопливыми ритуальными движениями фигура в одеянии с капюшоном скользнула вперед по спинам своих распростертых последователей и мягко ступила на плоский, обезображенный пламенем камень. Барабаны застучали и взвизгнули, руки протянулись вперед, и капюшон был откинут. Как луна, выглянувшая из-за черной тучи, открылось лицо Дона Педро.

Я видел его очень отчетливо — на лице все еще играла полуулыбка. Наступившее молчание, когда все затаили дыхание, было нарушено внезапным криком животного, низким протестующим мычанием, за которым последовала какофония других криков. Пищали цыплята, кто-то блеял — то ли овцы, то ли козы; лаяли по меньшей мере две собаки. И это вовсе не выглядело глупым, напротив, это было страшно.

Дон Педро простер руки и громко щелкнул пальцами. Шедший впереди волк с развевающимися одеяниями поднялся на алтарь к Дону Педро, а за ним последовали остальные: караибы, белые и черные — почти все они возвышались над маленькой фигурой Дона Педро. Однако в свете костра выделялся лишь он, а все прочие казались бесплотными, как собственные тени на камне. Дон Педро запел своим шепелявым голосом:

Cot'e solei' lev'e? Li lev'e lans l'est! Cot'ee solei' couch'e? Li couch'e lans Guin'ee!

И тем не менее ответный экстатический шепот толпы прозвучал еще более хрипло, мощнее, чем удар грома:

Li nans Guin'ee, Grands, ouvri'chemin pour moins!

Затем, сначала медленно, в особом пульсирующем ритме, они стали хлопать в ладоши, и звук этот нарастал, ускорялся, пока не заглушил барабаны.

— Это называется batterie maconnique, — тихонько пробормотал Ле Стриж. — Стук в дверь.

— Вечеринка начинается, а? — напряженно сказал Джип.

Дон Педро на мгновение закрыл глаза, словно в ожидании чего-то. Затем он взял кувшин из рук одного из прислужников и, повернувшись сначала лицом вперед, затем к кострам и, наконец, к скалам позади него, поднял кувшин и слегка потряс им, словно в приветственном жесте, во всех направлениях. Потом он коротко что-то прокричал и выплеснул струю из кувшина на белый камень. Жидкость напоминала кровь — она была красно-бурой, но затем, небрежно наклонившись прямо над костром, Дон Педро направил струю в левый костер, а потом развернулся и плеснул ею в правый. Перед алтарем с шипением взметнулась дуга синего пламени. Он поднял кувшин, направив его в нашу сторону, и швырнул через пламя. Мы отшатнулись, когда кувшин упал и разбился вдребезги между нами, разбрызгав, как хвост кометы, капли, которые сверкали и жгли. Толпа взревела, барабаны празднично застучали, а крики перепуганных животных зазвучали с новой силой. Воздух наполнился тошнотворным запахом — то, что сжег Дон Педро, было ромом, и довольно-таки крепким.