Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса
Шрифт:
Он взял со стола «Народную газету» и застыл неподвижно, уставившись в газетный лист. Карлос попытался завести речь о внутренней политике, об испанских событиях, об угрозе революции, нависшей над обществом, о бездарности председателя Муниципальной палаты, чьим неумолимым противником объявил себя с некоторых пор… Тщетно. Его преподобие в ответ что-то буркал, односложно и угрюмо. Тогда Карлос замкнулся в уязвленном молчании, презрительно поджимая губы и сравнивая мрачную тупость этого клерикала с вдохновенным словом таких, как Лакордэр или Мальян! [132] Неудивительно,
132
Жан-Батист-Анри Лакордэр (1802–1861), французский монах-доминиканец, одаренный оратор; Франсиско Рафаэл да Сильвейра Мальян (1831 – 1S79) – португальский поэт и проповедник.
На башенных часах пробило час, когда каноник, уголком глаза наблюдавший за площадью, увидел идущую домой Амелию. Он бросил газету, вышел из аптеки, не простившись с сеньором Карлосом, и зашагал неловкой походкой толстяка к дому дяди Эсгельяса. Тото задрожала от страха, снова увидев в дверях алькова его пузатую фигуру. Но каноник заулыбался, назвал ее Тотозиньей, посулил денежку, чтобы купить пирожное, и наконец уселся в ногах кровати, с облегчением отдуваясь.
– Уф! Ну а теперь, дружок, давай с тобой поговорим. Какая ножка у тебя болит? Эта? Ах она бедненькая… Ничего, поправишься. Я попрошу боженьку. Это мы уладим.
Она то бледнела, то краснела, беспокойно озираясь, путаясь и стыдясь этого старика, сидевшего с ней в пустом доме, на ее кровати, и дышавшего ей прямо в лицо.
– Ну, говори, – продолжал он, пересаживаясь еще ближе к ней, и при этом койка заскрипела под его тяжестью, – говори, кто это «другой»? Кто приходит сюда с Амелией?
Девочка разом выдохнула:
– Красивый, худой; они вместе уходят наверх, запираются там… Они как собаки!
У каноника глаза налились кровью и выкатились из орбит.
– Кто он? Как его зовут? Как его называет твой отец?
– Это другой! Это падре из собора! Амаро! – злобно крикнула Тото.
– И они уходят в комнату? А? Наверх? Оттуда что-нибудь слышно? Ты что-нибудь слышала? Говори все, поняла? Говори все!
Парализованная рассказала, шипя от злобы, что они оба приходят, заглядывают к ней, а потом жмутся друг к другу, и убегают наверх, и запираются на целый час…
Но каноник, охваченный бесстыдным любопытством, от которого в его тусклых глазах загорелся нечистый огонек, требовал подробностей:
– Ну и что, Тотозинья? Что ты слышишь? А? Там скрипит кровать?
Она кивнула головой, сжимая зубы и бледнея.
– Слушай, Тотозинья, а ты видела, как они целуются, обнимаются? Ну же, говори, я дам две денежки.
Но она не разжимала губ; ее искаженное лицо приняло какое-то дикое выражение.
– Ты не любишь менину Амелию? Ведь так?
Она свирепо кивнула.
– Ты видела, что они щиплют друг друга?
– Они делают как собаки! – выкрикнула она.
Тогда каноник выпрямился, отдуваясь по своей привычке, точно ему жарко, и нервно почесал выбритое темя.
– Хорошо, – сказал он, вставая, – пока прощай, девочка… Укройся потеплее. Не простудись.
Он вышел и, с силой захлопнув дверь, громко крикнул:
– Подлец из подлецов! Я его убью! Анафема на мою голову!
Он несколько мгновений размышлял, потом решительно зашагал на улицу Соузас, держа зонтик наперевес; он
тяжело пыхтел; его побагровевшее лицо было грозно. На Соборной площади он, однако, приостановился и еще немного подумал; затем, повернувшись на каблуках, вошел в церковь. Каноник был в таком возбуждении, что забыл сорокалетнюю привычку и не преклонил колена перед святыми дарами. Он ворвался в ризницу как раз в ту минуту, когда падре Амаро собирался выходить и натягивал черные перчатки, которые теперь всегда носил, чтобы нравиться Амелиазинье.Возбужденный вид каноника удивил его.
– Что такое, дорогой учитель?
– Что такое?! – взвизгнул каноник. – А то, что ты подлец из подлецов! Негодяй! Мерзавец!
И он замолк, задохнувшись от гнева.
Амаро побледнел, потом тихо сказал:
– Что вы говорите, учитель?
Каноник перевел дух, набрал в легкие воздуху:
– Я тебе не учитель! Вы развратили девушку! Это негодяйство, каких мало!
Тогда падре Амаро строго поднял брови, как бы в порицание непристойному остроумию:
– Какую девушку? Вы шутите, сеньор каноник!
Он даже улыбнулся с напускным хладнокровием; его побелевшие губы дрожали.
– Я видел! – крикнул каноник.
Соборный настоятель отпрянул.
– Видели?!
У него мелькнула мысль об измене, о засаде у дяди Эсгельяса.
– Я не видел. Но это все равно! – захлебывался каноник. – Я знаю все. Я только что там был. Тото рассказала. Вы запираетесь на целые часы! Внизу слышно, как скрипит кровать! Срам!
Падре Амаро понял, что попался. Как затравленный, загнанный зверь, он стал злобно огрызаться:
– Прекрасно. Но вам-то какое дело?
Каноник взвился:
– Какое мне дело? Какое мне дело? И ты решаешься говорить таким тоном? А мне такое дело, что я сейчас же иду к главному викарию!
Падре Амаро, позеленев, занес кулак и пошел на старика:
– А, старый пес!..
– Что такое? Что такое? – вскричал каноник, загораживаясь зонтом. – Ты поднимаешь на меня руку?
Падре Амаро опомнился; он отер мокрый от пота лоб, закрыл глаза; потом, стараясь сохранять спокойствие, сказал:
– Вот что, каноник Диас. Я видел вас в постели с Сан-Жоанейрой.
– Лжешь! – зарычал каноник.
– Я видел! Видел! – яростно выкрикнул Амаро. – Видел вечером, когда пришел домой… Вы сидели на кровати в одной сорочке, а она стояла и надевала корсет. Вы даже окликнули меня: «Кто там?» Я видел вас так же ясно, как вижу сейчас. Попробуйте сказать хоть слово – и я докажу, что вы уже десять лет сожительствуете с Сан-Жоанейрой на глазах у всего клира! Вот вам!
Каноник, и без того изнуренный вспышкой гнева, при этих словах весь обмяк, точно оглушенный вол. Лишь спустя время он смог выговорить слабым голосом:
– Какого же прохвоста я воспитал!
Тогда падре Амаро, уже почти уверенный в молчании каноника, сказал примирительно:
– Почему прохвоста? Ну, скажите сами… Почему прохвоста? Мы оба не святые. А ведь я не ходил шпионить, не улещивал Тото… Я узнал случайно, придя к себе домой. И слушать ваши реприманды мне просто смешно. Мораль хороша для школ и для проповедей. А в жизни… Я делаю одно, вы другое, каждый устраивается как может. Вы, дорогой учитель, уже в почтенных годах и довольствуетесь старухой; я молод и стараюсь поладить с дочкой. Грустно, но что поделаешь? Так велит природа… Мы человеки. И во имя своего сана должны быть снисходительны друг к другу.