Преступления без наказания

Однажды я заболел и не был в школе пару дней. По возвращении меня обвинили в краже школьного фонарика, который находился в учительской. Никто, конечно, уже никогда не дознается, спёр ли его один из учителей или кто-то из учеников постарше, но я его точно не брал. Было очень больно и стыдно. Помню это и сейчас. Мне пришлось долго терпеть обжигающие обвинительные взгляды. На душе было тяжко, но я терпел, благо мысли о суициде мне тогда не приходили в голову. Наверное, поэтому в дальнейшей жизни я следовал правилу: лучше отдавать, чем брать. Правда, деньги у бабки я продолжал таскать, а она меня прощала и, главное, не била!

Меня никто не бил в детстве. Отец лишь раз за мою шалость, что стоила ему пять иголок от швейной машины, которые невозможно было достать, решил символически выпороть меня мягким замшевым ремешком. На мой крик сбежалась вся женская половина, включая бабку, мать, тётку и двух сестёр, которая и вызволила меня из рук «изверга». Я пообещал, что больше никогда так делать не буду, и действительно, никогда не отвинчивал винтик, державший иголку. Признаться, находилось за что всыпать и потом, но отец не выдерживал моей обороны и ограничивался руганью.

Припоминаю ещё один случай. Я чем-то сильно довёл старшую сестру, и она, не выдержав, хотела треснуть меня по шее. Выворачиваясь, я нечаянно подставил свой нос, на который и пришёлся удар. Из носа вылетели сопли с капелькой крови, и это произвело на меня ошеломляющее впечатление. Я заорал во всю мочь, доказывая, что из носу у меня лезет не что иное, как кишки. Всё тогда, конечно, обошлось, но я всегда патологически не переносил акты насилия, особенно над собой.

В драке я участвовал однажды. Дрался я с однокашниками, вернее, с одним из них. Я даже фамилию его запомнил, хотя нам было по десять. Мы заранее договорились не бить выше шеи и ниже пояса. Оппонент был очень толстый, и мои удары его не прошибали, погружаясь в него, как в тесто. Его же кулаки были настолько мягки, что напоминали удары кота лапой. Тем не менее мы оба ощущали одинаковое чувство страха и паники. Когда нас растаскивали учителя, мы плакали, но, скорее, от страха.

Своих детей мы не били, хотя, признаюсь, зачастую хотелось. Сыну пару раз прилетало рукой по заднице, но это вскользь. О своих драках он не докладывал, но в синяках я его никогда не видел. Когда я намеревался всыпать сыну, он понимал это, и у него округлялись глаза. Он пытался подготовиться к наказанию, но не выдерживал напряжения перед предстоящей поркой и начинал всхлипывать. Рука не поднималась – мне вспоминался отец с замшевым ремешком. Дочку чаще шлёпала жена, да и то в очень раннем возрасте. Жена больше предпочитала высококвалифицированные психологические пытки вроде долгих внушений. Дочка молча сидела с упрямо открытыми глазами, выражавшими героическую стойкость. Потом плакала, но больше от злости. После одного такого испытания в Канберре (а ей было 5) она решила уйти из дому. И ушла. После обеда и до самого вечера. В Интерпол мы не заявляли, но жена, позвонив в пару возможных мест, где дочка могла попросить политического убежища, в панику не впадала и, дождавшись возращения дочки, даже ничего не сказала. В следующий раз дочь ушла из дому уже взрослой и вовсе не вследствие очередного семейного насилия!

В начале 1986-го за моей спиной было десять лет государственной службы в сфере, связанной с экономикой и торговлей с социалистическими странами. Так оформился мой карьерный профиль, с которым я не расставался всю жизнь. Хотя я и стремился стать дипломатом или, в крайнем случае, коммерческим представителем, этого не получилось. В моей биографии было слишком много русского, и даже не происхождения, а, скорее, образа мыслей и – как следствие – поведения. Поэтому комиссия по отбору специалистов, с одной стороны, восхищалась моими знаниями русского и китайского языков, а также глубиной культурной и политической осведомлённости. Однако, с другой стороны, члены комиссии полагали: для того чтобы представлять интересы Австралии за рубежом, нужна глубина погружения в австралийские реалии и в качестве представителя страны необходим коренной австралиец. На заключительной рекомендации членов комиссии по отбору стояла лаконичная резолюция: «недостаточные австралийские истоки».

Я был обижен, расстроен и, прослужив более десятка лет, наблюдал, как представителями страны часто становились совсем некомпетентные чиновники, но с «достаточными австралийскими истоками». Я знал, что подобной политики придерживаются и на родине моих предков, и в Китае, где я родился и прожил 20 лет, и в Европе, но до приезда в Австралию мне внушали представления о демократичности в этой стране и в Америке, которая, возможно, была, но в очень ограниченном масштабе.

Но не всё было так плохо, и впоследствии это обстоятельство даже обернулось в мою пользу. Тогда ещё не был создан комитет по дискриминации, а когда он появился, начались совсем уж глупые крайности: чиновники, боясь быть обвинёнными в дискриминации граждан своей многонациональной страны, в качестве представителей стали утверждать совсем не подходящих кандидатов. С ними австралийские коллеги обращались снисходительно и даже иногда помогали, но не настолько, чтобы вырастить себе конкурента.

Я подал апелляцию, ссылаясь на положительные отзывы членов беспристрастной комиссии, и в качестве компенсации мне пришло предложение основать отдел при Министерстве сельского хозяйства, специализирующийся в исследовании экономики социалистического блока. Незадолго до этого Англия вошла в Европейский союз, и Австралия потеряла огромный и регулярный рынок. Страна медленно и болезненно меняла привычную аграрную политику и была заинтересована в новых рынках. Только потом я понял, как мне повезло, так что я благодарен своим «дискриминаторам».

Советский Союз закупал всё, что Австралия производила масштабно. Шерсть, мясо, зерно. Советский Союз платил регулярно и много. Бывали годы, когда Австралия экспортировала на более чем 2 миллиарда американских долларов, а импортировала меньше, чем на 10 миллионов. Больше 100 сотрудников советского посольства и около 40 работников торгового представительства в столице Канберра пытались улучшить ситуацию, но тщетно. Правда, они были попутно заняты и другими важными делами, за которые многим посольским работникам давали титул persona non grata и высылали из страны.

В Австралию ввозились мотоциклы – грубые, но популярные в сельской местности из-за непритязательности и простоты конструкции. Присылались и двухприводные «Лады», которые тоже пользовались спросом из-за невысокой цены и выносливости. Проблемы и с теми, и с другими были в запасных частях, но на каждые три мотоцикла и «Ладу» брали ещё одну единицу на запчасти. Приходили тяжёлые станки и тракторы, но из-за проблем с ремонтом и отсутствием запчастей их популярность, несмотря на выгодные цены, практически сошла на нет. Советский Союз так и не научился понимать важность не только качественного, конкурентоспособного производства, но и дальнейшего обслуживания после поставок. Я не сразу понял – почему, встречая умных, талантливых конструкторов и специалистов, я не находил среди них грамотных экономистов-экспортёров. В этом я разобрался намного позже. (Даже сейчас, после 35 лет мало что изменилось, и Россия так и не приобрела альтернативы экспорту сырья.)

Находясь на государственной службе более десяти лет, я продвигался по карьерной лестнице не то чтобы стремительно, но по сравнению со своими сверстниками-соотечественниками, не пожелавшими покидать свои обжитые места ради бездушной бюрократической столицы Австралии, это был большой взлёт. Жизнь в столице очень подходила нашей молодой семье. Судите сами: все условия для жизни и учёбы моих детей. Незагруженные дороги, качественные постройки, парки, леса, речки – всё ухожено, доступно. Несмотря на то что приезжие из других городов и столиц других штатов жаловались, что столица страны бездушна и всё здесь казённое, мне нравились порядок и размеренность такой жизни.

Этот период был временем «красной опасности», когда слежка велась за всеми без исключения представителями советского посольства и торгпредства. Русская община ещё делилась на антисоветских и «патриотов родины». Сочувствовали соотечественникам той страны, откуда – не так исторически давно – были изгнаны их родители. Но всё обстояло гораздо проще. Не было никакой политической подоплёки. Русская община задыхалась от внутреннего тления, от отсутствия полноценного развития культуры, от неспособности полностью интегрироваться в австралийское общество. Старики, испытавшие на себе ужас красного террора, просто доживали свои спокойные годы при церковных общинах. Посещали русский клуб с портретами царей. Молились за убиенных и, естественно, гнали прочь любые воспоминания о тяжёлом времени.