Преступления могло не быть !
Шрифт:
Они вышли из магазина как давнишние друзья.
– Ты вот что скажи, кто все-таки на эти одеяла позарился и почему ты убежал из лагеря? Ведь понимаешь, подумали...
– Я не из-за себя. Я с Алешкой хочу быть в лагере.
Они шли по тихой улочке мимо домов, прикрытых разросшимися деревьями. Шагали нога в ногу - высокий, сутуловатый, в поношенной гимнастерке Смирнов и крепыш Володька, одетый в новые шорты и тенниску, выданные ему в лагере. Володька нажал коленом на калитку, и она, скрипнув, раскрылась. Смирнов пошел за ним. В покосившемся сарае, в свете лучей,
– Значит, здесь квартируешь? Самостоятельной жизни захотел? А родители, небось, всю милицию на ноги поставили...
Мальчишки переглянулись, в их глазах появились солидарные насмешливые огоньки, а лица с недоверием насторожились.
– Отцовского бы ремня тебе не мешало...
Смирнов услышал откровенный хохот, и было в этом смехе что-то циничное, отчего у замполита испортилось настроение, и вспомнились ему вдруг слова Володькиной матери: "А о нравственной зрелости забываем... "
Они сидели втроем на перевернутом оцинкованном корыте, Алешка доверчиво рассказывал о себе, а Смирнов ясно представлял, как все это было.
Ее все называли мать-одиночка. Она, видимо, так привыкла к этому, что сама к месту и не к месту говорила: что поделаешь - я мать-одиночка! Говорила до тех пор, пока однажды у автобуса не произошел скандал. Был воскресный день, и они собрались к какой-то троюродной слепой и глухой тетке. Лешке тогда было шесть лет. Автобусы шли переполненными. Мать подхватила его на руки и полезла с передней площадки, ее оттеснил какой-то пьяный.
– Куда прешь?
– закричала она.
– Не видишь с ребенком, мать-одиночка.
Пьяный дико вытаращил глаза, плюнул сквозь зубы: "Мать-одиночка!" - и нехорошо выругался.
Что с матерью тогда сделалось. Она прижала Лешку к себе крепко-накрепко и истошно закричала:
– Хулиган! Обормот!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы кто-то не протолкнул пьяного в дверь и автобус не тронулся.
Ни к какой тетке они не поехали, вернулись домой, мать оставила Лешку поиграть на дворе, а сама пошла в комнату, утирая слезы.
Потом однажды к ним пришла высокая худая женщина в очках.
– Ну здравствуй, мальчик! Сколько тебе лет?
Она была очень ласкова, эта женщина, вся в черном. Она потрепала Лешкин вихор и похлопала по спине.
– Значит, в школу собираешься? Ну вот я пришла тебя записать.
Мать стояла рядом, глаза ее весело блестели. Она тоже Лешку погладила по голове.
– Вырос, сынок, вырос! Теперь вот учиться будешь...
Они улыбались, вертели Лешку из стороны в сторону, хвалили рост и здоровье. Женщина стала удобно усаживаться за столом.
– Дайте-ка мне свидетельство о рождении ребенка...
Мать порылась в шкатулке и дрожавшей рукой протянула бумагу.
– Шел бы ты, Леш, погулять...
– сказала она, виновато улыбаясь.
– Ничего, он не мешает, пусть посидит...
–
– О, господи!
– мать пошатнулась, она уже знала, что с этим понятием Лешка связывает то некрасивое ругательство, которое услышал на автобусной остановке.
– Ну вот, Лешенька, - засуетилась мать, когда они остались одни, - в школу идешь, ты уже вырос, все понимаешь... Почему ты у меня никогда не спросишь, где твой папа?
– У меня нет папы...
– нахохлился Лешка.
– Но ты же знаешь, что у всех мальчиков и девочек есть папы, ты должен уже поинтересоваться, почему у тебя нет...
– Ты мать-одиночка, - ответил Лешка.
Она судорожно сжалась, потом выдвинула из-под кровати старенький чемоданчишко, быстро перерыла его.
– Вот, Лешенька, теперь ты все должен знать...
– из розового лоскута она бережно вынула фотокарточку. Мать как-то особенно засветилась, протягивая ему тронутый желтизной снимок. Под окнами большого здания, на скамейке сидело несколько мужчин. Были они не в брюках, а в длинных, до полу, халатах.
– Это больница, где я работала санитаркой, а вот твой отец. Он не видел тебя, ты родился потом...
Она обняла Лешку и заплакала навзрыд.
– Ты не думай, Леша, он живет, живет в тебе, он же не ушел с земли совсем, он оставил тебя... И ты часть его, часть его жизни...
Вечером, когда они легли спать, мать долго говорила мало понятное для него:
– Люди, люди! Осудить они могут, посмеяться они могут, оскорбить... А понять любовь к обреченному на смерть?
– она стиснула руки на груди.
– Знала я, знала, что он умрет, без врачей знала, а не могла не любить. Нужна ему была моя любовь. Страшно без нее было умирать... И ты мог не быть... Сама захотела и ему сказала: не бойся за меня, все вынесу, а знай - на земле останется человек от тебя, не умрешь ты совсем...
Лешка уже засыпал, а она все говорила:
– Живуч человек! И любви хочет! Вот уж какой был больной. Я его боль в своей голове чувствовала. Стою возле него, а в душе стон. И смотрит такими глазами... Убегу куда-нибудь, наревусь...
Мать-то вообще была веселая и беззаботная, но временами впадала в какую-то грусть.
– Эх, Лешка!
– говорила она в такие дни.
– Есть у меня только ты, а больше никого...
Однажды среди ночи он услышал шорох и тихие голоса. Лешка открыл глаза. На кровати рядом с матерью сидел мужчина.
– Сама ты ничего, да вот приданое у тебя - пацан!
– Ма-ма!
– закричал Лешка.
На кровати зашевелились, мужчина оправил пиджак, поднялся и, прихрамывая, ушел. Мать подскочила к нему.
– Ну чего ты, чего ты? Большой ведь, все понимаешь, а кричишь. Ну, что я тебе? Зачем?
– она потрясла Лешку за плечи.
– Зачем звал?
– Мама, - захныкал Лешка, - чужой...
– Эх, Лешка, связал ты меня на всю жизнь, теперь никуда не денешься...
Смирнов поднялся на ноги и, пригибаясь, вышел из сарая. В военно-спортивный лагерь они вернулись втроем.
- Telegram
- Viber
- Skype
- ВКонтакте