Преступления прошлого

Она пришла и на следующий день, осторожно присела на краешек стула, как будто боялась, что он не выдержит ее веса, хотя тонка была, как палка. Она не принесла ни журнала, ни фруктов — ничего из того, что приносили другие посетители, вместо этого она что-то всунула в его сжатую ладонь, и когда Тео разжал ее, то увидел гальку, гладкую и еще хранящую тепло ее сухой чумазой руки, отчего камешек казался каким-то интимным подарком. Уж не дурочка ли она? Для этого, конечно, есть более политкорректный термин, но Тео не мог его вспомнить. Разум его был словно в тумане — он решил, что это от лекарств.

Она не была расположена поболтать, но это и к лучшему, потому что он тоже не был расположен. Хотя она сказала ему, что ее зовут Лили-Роуз, и он сказал: «Красивое имя». И она улыбнулась пугливо и ответила: «Спасибо, оно — мое собственное». Странный, конечно, ответ.

Вошла сестра, чтобы измерить ему температуру. Она сунула Тео в рот термометр и улыбнулась Лили-Роуз: «Думаю, твоего отца завтра выпишут», и Лили-Роуз сказала: «Здорово», а Тео ничего не сказал, потому что во рту у него был термометр.

Вечером пришел Джексон. Тео был тронут: похоже, детектив искренне за него волновался. «Ты уж побереги себя, великан», — сказал он и похлопал Тео по руке, и тот почувствовал, как на глаза навернулись слезы, потому что до него давно уже никто не дотрагивался, кроме как с медицинскими целями. Если не считать холодного прикосновения желтоволосой девушки. Лили-Роуз. Джексона, судя по всему, снова избили. Тео спросил: «Джексон, ты в порядке?» — и Джексон поморщился от боли и ответил: «Смотря, что называть „в порядке“, Тео».

Она под локоть довела его до такси, будто смогла бы его поддержать, начни он падать, — да у бедняжки вряд ли хватило бы сил поддержать цветок люпина. Водитель и медсестра помогли Тео сесть в машину.

Сестра оставила дверцу открытой для Лили-Роуз. Ее собака запрыгнула внутрь, но, поняв, что хозяйка не едет, выскочила обратно. Тео хотел оставить ей свой адрес и номер телефона, но у него не оказалось бумаги. Лили-Роуз сказала: «Вот, возьмите» — и дала ему маленькую белую карточку; и, только написав адрес и телефон, он перевернул бумажку и обнаружил, что это визитка Джексона. Он озадаченно посмотрел на девушку и спросил: «Ты знаешь Джексона?» А она ответила: «Кого?» — но тут сестра захлопнула дверцу такси, и водитель откатил от тротуара. Медсестра с Лили-Роуз махали ему вслед. Тео помахал в ответ и подумал, до чего нелепо, ведь, когда он решил, что она поедет с ним, сердце ёкнуло от радости.

Его не было всего два дня, но дом уже казался ему чужим. Ингалятор по-прежнему лежал на столике в коридоре. В комнатах пахло затхлостью. Тео открыл все окна и подумал, что надо бы купить ароматизированную свечу, подороже, не из тех, что пахнут дешевым ванилином и освежителем воздуха. Он поднялся на второй этаж, в спальню для гостей, или «штаб расследования», как говорил Джексон, и, впервые увидев комнату со стороны, понял, насколько жутко и мрачно все это выглядит.

Он сел за компьютер и на сайте магазина канцтоваров заказал картонные коробки, красивые, с цветочками, и подумал, что сложит в них все, аккуратно подпишет, а потом, возможно, попросит Джексона помочь ему отнести их на чердак. Потом сходил на Tesco.com и заказал продукты, но не из раздела «Мои предпочтения», поскольку знал, что его предпочтения — замороженные чизкейки, мороженое, слоеные булочки и сливочные йогурты — для него смертельны, вместо этого он создал новый список покупок: обезжиренное молоко и овсяные хлопья, овощи и фрукты, цельнозерновой хлеб и большие бутылки «Эвиан» — и подумал, что список сиротский. Нельзя сказать, что Тео чувствовал себя лучше или бодрее или что он поверил в будущее, но он все время думал о том, как цеплялся за жизнь, когда ее у него отнимали, как он боролся со смертью в «Христовых землях». У Лоры не было шанса бороться, но у него-то был, и, может быть, это что-то значило, хотя он и не знал, что именно.

Он уже собрался расплачиваться, как вспомнил еще кое о чем, и открыл страничку кормов для животных, где заказал шесть банок «собачьего корма высшего качества». Просто на всякий случай. Он расплатился и выключил компьютер.

И стал ждать.

16 Каролина

Она еще никому не говорила. Уже четыре месяца, но заметно не было. Вот что значит хороший пресс. Она сходила на ультразвук — все было «в норме»: она не ждала ни близнецов, ни инопланетянина. Когда акушерка, надменная курица с поджатыми губами, спросила о «предыдущих беременностях», Каролина решила было соврать, но ложь бы все равно раскрылась, поэтому она просто сказала: «Двадцать пять лет назад ребенка усыновили» (что было правдой). Она видела, что акушерка складывает в уме цифры: двадцать пять лет назад «Каролине Эдит Эдвардс» было двенадцать. Тетка подняла одну бровь, и Каролине захотелось сказать: «Отвали, сука», но она сдержалась, потому что это были бы слова Мишель, а не Каролины Эдит Эдвардс.

Каролина обсудила бы риск, связанный с беременностью в сорок три года, но не могла же она сказать: «Вообще-то, я на шесть лет старше, чем вы думаете». Кроме того, ребенок обосновался прочно, чувствовалось, что он внутри как дома, вполне здоров и целеустремлен.

Она попыталась представить, как объявит Ханне и Джеймсу, что у них будет сестричка (или братик, но она была уверена, что это девочка); она прямо-таки видела, как отвращение и ревность на их лицах сменяются хитрыми заговорщическими улыбочками в предвкушении мерзостей, которые они смогут с ним сотворить. Каролина положила руку на живот, защищая малыша, и почувствовала холодный гель, который курица-акушерка не позаботилась стереть. А Джонатан, как она скажет Джонатану? «Дорогой, знаешь, ты скоро снова станешь папой»? И его разопрет от гордости, мол, семя-то не подкачало, но для него это будет не ребенок, не человек, а очередная вещь, как новый трактор «джон дир» или гнедой мерин пони-класса для выездки, которого он купил Ханне и который был для нее слишком велик, так что, если повезет, она с него свалится и свернет себе шею. (Нельзя думать такие вещи, вдруг это повредит ребенку.) Обучение выездке — новая воспитательная идея Ровены: «Учиться управлять никогда не рано», — заявила она за «ланчем», который пригласила Каролину разделить с ней в «моем уютном маленьком коттедже», в том смысле, что не в «огромном домище, который ты у меня отняла». Выездка. Апофеоз английского педантизма. Джемима, разумеется, была в этом деле профи.

— Ты ведь не обидишься, что я тебя об этом спрашиваю, дорогая? — Ровена наклонилась к ней над остатками бланшированной лососины, которую наверняка приготовила не сама, она у себя в кухне и нож для хлеба бы не нашла. — Как же мне выразиться…

Поймав отстраненный, почти как у провидицы, взгляд ее голубых глаз, Каролина подумала, что больше не вынесет.

— Не залетела ли я? — услужливо подсказала она, и Ровена вздрогнула от неловкости за лексикон невестки. — Нет, не залетела. — Во лжи Каролина не знала себе равных.

— Ты уверена?

— Да.

И она увидела, как Ровена прячет улыбку облегчения.

— Выпьем кофе в саду?

Она впервые была на службе в церкви Святой Анны, впервые слушала его проповедь. В белом накрахмаленном воскресном стихаре, он был сам на себя не похож. Кто же это его так отбелил и накрахмалил? Поди, какая-нибудь наемная «дама». Он мало говорил о Боге, за что Каролина была ему признательна, и перескакивал с одного предмета на другой, но общий смысл проповеди сводился к тому, что люди должны быть добрее друг к другу, и Каролина подумала, что вполне с этим согласна, и десять человек прихожан, считая Каролину, как один, радостно кивали, а когда служба закончилась, все пожали друг другу руки, что показалось Каролине очень по-квакерски. В тюрьме она постоянно ходила на службы, просто ради смены декораций, и капелланы всегда были с ней особенно вежливы, возможно, из-за того, что она совершила. Чем хуже преступление, тем больше ты нравишься капелланам, если появляешься в часовне. Одна заблудшая овца и все такое.

Он стоял у дверей, и пожимал каждому руку, и, конечно же, для каждого находил доброе слово. Она позаботилась о том, чтобы выйти из церкви последней, и почти надеялась, что он пригласит ее на чашку кофе или даже пообедать, но он не пригласил, а сказал только: «Хорошо, что вы пришли, Каролина», словно она была новообращенной, и она расстроилась, какая глупость, но улыбнулась и ответила что-то невпопад, а потом вышла во двор, думая, вдруг он последует за ней, но он вернулся внутрь.

Она никогда ни в кого не была влюблена после Кита, но та любовь была просто подростковым сумасшествием, которое, при нормальных обстоятельствах, закончилось бы безразличным разводом. Было здорово снова влюбиться. Она чувствовала, что к ней вернулась часть утраченной личности. Конечно, она любила букашку. Таню. Но то была другая любовь, безусловная. Тогда она не любила ее, во всяком случае не понимала этого — она научилась любить ее потом, в годы разлуки. И, несмотря на то что любовь пришла к ней слишком поздно, она все равно помогала заполнить все те пропущенные годы. Любовь, обращенная в прошлое. Для Тани, конечно, все было по-другому. Она не знала, как мать ее любила, если только Ширли ей не говорила («Твоя мама очень-очень тебя любила, но она не могла с тобой остаться»). Она заставила Ширли пообещать, что та будет считать ее умершей и позаботится о букашке. Ширли она тоже любила безусловной любовью, иначе она не сделала бы того, что сделала. Не начала бы заново. Она и Ширли так сказала: «Забери Таню, пусть у нее будет новая жизнь, стань ей матерью, раз я не могу». Разве что, принимая во внимание обстоятельства, излагала она не так четко…

— Я думал, вы поспешите назад в свой прекрасный дом.

Вид у него был веселый. Он снял стихарь и надел старый серый кардиган. Кардиган поверх (давайте называть вещи своими именами) платья — наряд чересчур женский, и она подумала невзначай, интересно бы взглянуть, что там у него под этими черными юбками, и была приятно удивлена, обнаружив, что с радостью упала бы на колени в траву и отсосала ему досуха прямо на кладбище; чего ей действительно хотелось, так это заботиться о нем, помогать во всем, готовить омлет с тостами и чай, массировать спину, читать ему вслух английских классиков. Она определенно спятила.