Преступники и преступления с древности до наших дней. Маньяки, убийцы
Шрифт:
Ставни уже были открыты, и ясный летний день весело сверкал в чистеньких комнатах, оскверненных ужасным преступлением.
В просторной, чистой и светлой кухне ничто не указывало на преступление, но едва я дошел до порога внутренней двери, как наткнулся на первую жертву преступления.
Молодая девушка в одной сорочке лежала навзничь, раскинув руки, на самом пороге.
Вокруг ее головы стояла огромная лужа почерневшей крови, в которой комом свалялись белокурые волосы.
Застывшее лицо ее выражало ужас.
Я спросил, кто это, и мне объяснили, что эта девушка —
Я прошел дальше и из просторных сеней направился направо.
Комната, вероятно, была кабинетом майора, судя по письменному столу и куче «Сына Отечества», но в чернильнице не было чернил, и, видимо, эта комната служила местом сладких отдохновений майора, судя по массе трубок и довольно помятому кожаному дивану.
Я прошел в следующую комнату, спальню майора. На постели, залитой кровью, лежал огромный, полный мужчина.
Смерть застала его врасплох. Из проломленного черепа брызнувшая фонтаном кровь, перемешанная с мозгами, запятнала всю стену.
— Экий ударише! — проговорил пристав. — Какая сила!
Мы вернулись назад, перешли сени и вошли в гостиную.
Солнце ярко ударяло в окна, глупая канарейка заливалась во весь голос, и от этого картина показалась мне еще ужаснее.
Посреди пола, в одной рубашонке, раскинув руки, лежал мальчик лет тринадцати, тоже с проломленной головой.
На диване была постлана ему постель, преддиванный стол был отодвинут, на кресле лежала его одежда с форменным кадетским мундирчиком.
Удар застал его спящим, потому что подушка и белье были смочены кровью.
Но потом, вероятно, он соскочил с постели, а второй и третий удары настигли его, когда он был посредине гостиной.
Он упал и в предсмертной агонии вертелся волчком на полу, отчего вокруг него на далеком расстоянии, словно кругом, по циркулю, были разбросаны кровь и мозги…, но лицо мальчика было покойно.
Наконец, мы вошли в спальню жены майора и там нашли мирно лежавшую, как и сам майор, маленькую, полную женщину.
Вся кровать, весь пол были залиты кровью. Голова ее была также проломлена.
Мой Юдзелевич тут же, в гостиной, на стуле, нашел и орудие преступления.
Это был обыкновенный гладильный утюг, снятый с полки, весом фунта в четыре.
Острый конец его был покрыт толстым слоем запекшейся крови и целым пучком налипших волос…
Убийство, несомненно, произведено было с целью грабежа.
Ящики стола в кабинете — майора были выдвинуты и перерыты, яшики комода у жены майора — тоже, буфет в столовой, горка в гостиной и, наконец, сундук и гардероб — все было раскрыто настежь и носило следы расхищения.
Картина убийства выяснилась. Сперва был убит сам, тем более, что он находился в стороне; за ним — сама, кадет и, наконец, горничная.
Но одно обстоятельство меня приводило в недоумение.
Судя по утюгу, убийца должен был быть один, но как он мог решиться один на убийство четверых? Мне казалось это невозможным, и я решил, что действовали непременно два-три человека.
Как вошли и как скрылись преступники?
Двери в кухню оказались запертыми на крючок, парадная
дверь — на ключ, но когда я стал искать этот ключ, его не оказалось.И мне опять представилось, что убийцы, как люди свои, вошли в квартиру, а когда совершили убийство, то ушли через парадную дверь, заперев ее на ключ, который унесли с собой.
Осматривая кухню вторично, я в углу, за плитой, нашел следы тщательного омовения. Грязная, кровавая вода была слита в ведро; тут же валялась скатерть, которой убийцы потом вытирались; в тазу была мыльная вода, уже без крови.
Тем временем приехали судебные власти. Мы повторили осмотр, доктор занялся трупами, а мы начали снимать тут же допросы. Юдзелевич втерся в толпу и толкался то на дворе, то на улице, прислушиваясь к разговорам и пересудам.
На основании показаний домохозяина, прачки и отчасти дворника, жизнь майора воспроизводилась с полной подробностью.
Он был в отставке шестой год. Три года, как их сын учился в корпусе и приходил домой накануне праздников, а уходил или вечером в праздник, или на другой день рано утром. Пять лет, как дочь их вышла замуж и живет в Ковно.
Майор с женою вели жизнь замкнутую и совершенно покойную.
Они вставали в 7–8 часов и пили чай. Потом она хлопотала по хозяйству, а он читал газету и шел гулять, в два часа они обедали; после обеда спали; потом пили чай, она занималась вязаньем, шитьем, штопаньем, он же курил трубку и раскладывал пасьянс. В 9 часов они ужинали и расходились спать.
В гости к ним почти никто не ходил, они тоже, и домохозяин доставлял майору большое удовольствие, когда спускался к нему поиграть в шашки и послушать его рассказы о Севастополе.
Жили они бережливо, но не скупо, имели всего вдоволь, и домохозяин, указав на опустошенную горку, сказал, что в ней стояли чарки и стопы, лежало столовое серебро, много золотых иностранных монет, ордена и три пары золотых часов.
Держали они двух прислуг, но в последние дни рассчитали кухарку Анфису за ее грубость.
А кухарка Анфиса была женой раньше служившего в этом доме в дворниках крестьянина Петрова.
Водовоз показал, что поставлял воду в течение пяти лет — всегда к 6 часам, и никогда не было, чтобы в это время прислуга спала. Булочник показал то же, молочник — то же.
Что касается прачки, она объяснила, что, пользуясь праздником, хотела узнать у барыни, когда она накажет ей прийти на стирку.
Дворник произвел на меня почему-то сразу неприятное впечатление. Рябой, скуластый, с вострыми, прищуренными глазами, с ленивыми движениями и глуповатым лицом, он показался мне продувной бестией.
Служил он у Степанова второй год.
Я прежде всего стал спрашивать о домовых порядках.
— Порядки обыкновенные, — отвечал он, — зимой в 8 часов, а летом в 10 запираю ворота, калитку и все. Когда назначают, дежурю.
— В эту ночь ты был дежурным?
Он замялся, а потом нехотя ответил:
— Был.
— И калитку запер в 10 часов?
— Так точно…
— И никто тебя не беспокоил, и никого ты не видал?
— Никого…
— Днем уходил куда-нибудь?
— Никуда.