Преступники
Шрифт:
— Он был членом Союза художников?
— Нет, числился членом какого-то худфонда. Способный был… У нас один художник живет, так он приходил и часами Славины картины рассматривал, которые сын еще в студенчестве написал. Говорил: ой губит свой талант Славка! Халтурой да водкой… Пыталась я образумить сына — какой там! Характером в отца… Даже как-то руку на меня поднял. По пьянке, конечно… В один прекрасный день его сломали…
Урусова тяжело вздохнула и замолчала.
— Как это — сломали? — не понял Латынис.
— Получил сразу пять тысяч… На радостях пошел в ресторан. Шампанского понабрал, коньяка, водки, и пошло-поехало. Рюмка за рюмкой, без закуски… Привычка у него такая: когда пьет, то, считай, ничего не ест… Ну, захмелел, стал оркестру деньги швырять.
— Тех двух нашли?
— Да-а, ищи ветра в поле, — протянула старуха. — Думала, потеряю сына. Воспаление легких, менингит… Полгода валялся в больнице. Последнее, что было в доме, продала… Вышел он — еще одна беда: работу в худфонде не дают. Потому как пьяница… Еле-еле устроился на фирму „Заря“, квартиры оформлять. Лепку стал делать, мода такая пошла — потолки, плафоны… Врачи его здорово напугали: будет пить — конец… Держался, наверное, год. Женился. Хорошая девушка попалась. Правда, с дитем у них ничего не получилось… Через эту лепку снова у Славы жизнь наперекосяк пошла. Все приглашают, очередь образовалась… Ну, раз заявился под хмельком, другой… Говорит, заказчики угостили… И покатился… Аня, первая сноха моя, не выдержала, ушла. После этого сын еще больше запил…
Левушка вдруг боднул бабушку головой.
— Чего тебе? — нежно спросила та.
Мальчик, топчась на месте, потянул Урусову за рукав.
— Извините, — сказала хозяйка, — у нас свои маленькие дела…
— Понимаю, — улыбнулся Ян Арнольдович. — Что поделаешь, раз надо…
Старуха с внуком вышла. Капитан стал разглядывать комнату. Его внимание привлекла небольшая картина на стене. Собственно, это было единственное украшение в квартире. На картине была изображена обнаженная до пояса женщина. Она вырастала из цветов и трав уходящего за горизонт луга. Откуда-то сверху, с лазурно-чистых небес, протянулся к ней луч от далекой звезды. Картина была выполнена в условной манере, Поражало сочетание красок. Тело женщины словно светилось. А лицо ее было Латынису знакомо. Откуда?
„Да ведь это Кленова!“ — вспомнил он фотографию Жанны Велемировны, которую разослали вместе с ориентировкой для поисков беглянки.
— Нравится картина? — спросила незаметно вошедшая хозяйка.
— Очень, — признался Латынис.
— Слава говорит, это лучшее из того, что он когда-либо рисовал. — Старуха судорожно вздохнула. — Последний его взлет… Больше к кисти не прикасался. Да и как работать, когда руки ходуном ходят!
Урусова посадила внука за стол, дала ему карандаш и лист бумаги. Левушка начал что-то рисовать, мурлыча себе под нос.
— На чем я остановилась? — Хозяйка села на прежнее место.
— Ушла сноха… Сын стал выпивать еще больше, — напомнил Латынис.
— Да, — кивнула старуха. — И вдруг ни с того ни с сего перестал. Вернее, принимал, но самую малость… Купил костюм, по вечерам исчезал куда-то… Я ничего не спрашиваю… Мы вообще о его сердечных делах никогда не говорили… Однажды заявляет: женюсь, мама. Я поинтересовалась, кто эта женщина. Говорит, очень хорошая женщина, бывшая балерина, теперь в Доме культуры ведет кружок танцев. Из себя красивая, только старше… Думаю: ничего, что старше, если сумеет заставить Славу бросить пить, то молиться на нее буду… Спросила, как она насчет вина. Слава говорит, что сама ни-ни и ему запрещает. Рассказал, что познакомился, когда ремонтировал ее квартиру. Он Жанне сразу приглянулся… Ну что ж, говорю, если ты решил, я противиться не буду. Пригласи в гости, познакомь… Он почему-то смутился. Но на следующий день привел… Тут я сразу и поняла, почему Слава был в смущении. — Урусова показала на живот.
— В положении была? — уточнил Латынис.
— На седьмом месяце… А что красивая — ничего не скажешь!
Глаз не оторвешь. Даже в положении… Я, конечно, пирогов напекла, варенье разное выставила. Сидим, разговариваем. Вдруг замечаю, что она как-то подозрительно смотрит на меня, с опаской. Не знаю уж, куда глаза девать… Слава вышел зачем-то на кухню, а Жанна вдруг спрашивает: ты, мол, смерти моей хочешь?.. Я так и застыла… А она на стену пальцем тычет, говорит: уберите его, уберите… Кого, спрашиваю? Паука… Поглядела я, никакого-такого паука и в помине нет… Стала ее успокаивать, слова ласковые говорить… Вернулся сын, и Жанна переменилась. Стала веселой, разговорчивой… Потом Слава пошел провожать ее. А я все в толк не возьму, почему она на меня так смотрела, почему про смерть спросила. Да и паук… Решила, что у нее это на почве беременности. У женщин в это время бывают иногда завихрения. Потом и вовсе забыла… Поженились они, жить к нам переехали. И вот вскоре замечаю я, что со снохой опять что-то неладное творится. То веселая, то вдруг замкнется в себе, ни с кем не разговаривает. Шарахается от каждого громкого слова, звука… Левушка, бывало, искричится весь, а она и не подойдет даже. Я намекнула Славе, что жена его, мол, как бы не в себе. А он… В общем, послал меня подальше. Хотя вижу, он и сам понял, что влип… Конечно, вся ее ненормальность прежде всего на мужа вылилась… Он снова стал прикладываться. А вскоре загудел, как говорится, по-черному…— Простите, — перебил Латынис, — какая у них разница в годах?
— Шесть лет.
— Ясно, — кивнул Ян Арнольдович, — Продолжайте, пожалуйста.
— Пошла я к одной знакомой, врач-психиатр она. Рассказала все. Она женщина добрая, отзывчивая, навела справки где надо и говорит: так, мол, и так, Софья Андреевна, сноха у тебя душевнобольная… Спрашиваю напрямик: сумасшедшая, что ли? Она объяснила мне, что такое маниакально-депрессивный психоз. Более того, поведала, что наша Жанна в тюрьме сидела. — Старушка покачала головой. — Вы даже не можете себе представить за что! Ужас! Ужас! Мужу своему первому… — Она закрыла лицо руками.
— Знаю, — сказал Латынис, чтобы избавить хозяйку от рассказа о трагедии Кленовой.
Урусова горестно молчала, раскачиваясь всем телом.
Ян Арнольдович не торопил ее. Мальчик увлеченно черкал что-то карандашом. Мерно тикали старенькие настенные часы.
— Что я пережила! — немного успокоившись, продолжила Урусова. — За сына боюсь, за Левушку трясусь… Кто знает, что Жанне придет в голову? Ведь они такие, не понимают, что творят… Внука при себе держу. Как Слава с Жанной уйдут в свою комнату — к каждому звуку прислушиваюсь. Ни сна, ни отдыха, извелась вся. Сама чуть не тронулась, ей-богу… Вот вы небось думаете, что я глубокая старуха, да?
— Нет, в общем-то… Не думаю, — растерялся от неожиданного вопроса Латынис.
— А мне ведь всего пятьдесят восемь лет, — печально сказала Урусова. — Что жизнь из меня сделала! Если бы не внук…
— Да, на вашу долю выпало немало, — посочувствовал Ян Арнольдович.
— Кого винить, сама не знаю… Когда у Жанны было просветление, не выдержала, накричала на нее: зачем родила? Ведь больная! По наследству и сын будет таким же! Она в истерику: никакая, мол, не больная… Самое страшное — стала я бояться, что Левушке действительно по наследству передалось. Эта глухота, плохо говорит, нервный весь… Та моя знакомая, врач-психиатр, перед смертью подарила мне книгу. — Урусова встала, открыла шкаф, достала затрепанную книжку в серо-голубом переплете. — Здесь все о психических болезнях, — сказала она, садясь на диван и протягивая книгу Латынису.
Он прочел: „Гиляровский В. А. Психиатрия“. Издание 1935 года.
— Простите, Софья Андреевна, а сына своего вы не ругали? — спросил капитан.
— Так ведь когда он влюбился, то не знал, что Жанна больная.
— Я о другом. Будем называть вещи своими именами… Ваш сын тоже болен. Алкоголизм…
— Что верно, то верно, — обреченно кивнула Урусова. — Пьет…
— Он должен был знать, что даже от здоровой женщины у него мог родиться неполноценный ребенок.
— Не обязательно, — возразила хозяйка. — Это совсем другое.