Преступный человек (сборник)

Особые обстоятельства – например, сосредоточение нескольких воль для достижения вышеприведенных целей (заговор) или действие вооруженной рукой при большом числе участников (бунт, возмущение) – могут сделать политическое преступление более тяжким.

4) Преступления социальные и религиозные. Многие задают вопрос, можно ли считать эти преступления политическими, но мы находим бесполезным доказывать существование связи между социальными и политическими вопросами, так как видели уже, насколько бунты и революции связаны с политической экономией. Можно сказать даже, что борьба классов за политическую власть всегда ведется, в сущности, ради улучшения их экономического положения.

Может быть, никогда раньше два социальных лагеря не стояли в таких враждебных отношениях друг к другу. С одной стороны – рабочие классы, выдвинув из своей среды энергичную боевую дружину, не останавливаются в борьбе с привилегированными классами даже перед убийством и другими преступлениями, которые при ближайшем рассмотрении являются политическими, как это мы видели на примерах ирландских фениев и анархистов Франции, Бельгии, Германии; с другой стороны – правящие классы защищаются от нападений, не только противопоставляя насилию насилие, но и косвенно, путем государственного социализма, пытаясь успокоить пролетариат и залечить наиболее болящие его язвы с целью сохранить свою власть.

В самое последнее время некоторые очень важные политические вопросы были возбуждены именно во имя причин экономических. Так, в Америке невольнический вопрос был причиной войны за целость Союза, а вопрос о допущении китайских кули чуть было не поссорил Штаты с Китайской империей. Во Франции вопросы об итальянцах рабочих, в Америке – об экономическом протекционизме, в Англии – об алкоголизме и теперь служат поводами к ожесточенной парламентской борьбе партий.

Экономические вопросы не становятся, конечно, политическими до тех пор, пока сохраняют частный характер. Стачки, например, пока они совершаются в небольших размерах, суть лишь нарушения общего права. Но когда они распространены очень широко, то являются симптомом социальной болезни и становятся уже движением политическим. Да и вообще, как в их образовании, так и в прекращении политические мотивы всегда играют роль.

Здесь следует отметить факт, добытый нашими специальными исследованиями, о которых мы говорили выше: стачки вполне подчиняются законам, управляющим политическими преступлениями, – они чаще устраиваются мужчинами, в жаркое время года, в департаментах республиканских, экономически процветающих и не испытывающих особого гнета.

То же можно сказать и о большинстве религиозных преступлений. Не говоря уже про то, что религиозные революции часто бывают, в сущности, не чем иным, как социальными переворотами, – подобно христианству, обусловившему триумф плебейских классов, и протестантизму, поставившему мыслителей выше церковной иерархии, – история показывает, до какой степени политические вопросы совпадают с религиозными. Во Франции и в Италии оскорбление кардинала или членов его двора считалось политическим преступлением, а в Англии, напротив того, поблажки папизму признавались изменой родине; в Иудее и Греции политическими преступлениями считались кощунство и религиозная ересь.

Мы должны, стало быть, отказаться от предрассудков, свойственных даже нашим единомышленникам по науке, и остерегаться тех ошибок, в которые впадают наши противники. Провозглашать вместе с Серджи, что религия есть явление патологическое, попытка застраховать себя от действия сил природы, что она ничего не дает человеку, кроме неудобств и разочарований, значило бы сделать крупную ошибку. Уже самое существование религии, ее повсеместное распространение и неистребимость это доказывает.

Вредные паразиты или быстро губят то существо, на счет которого живут, или сами быстро погибают; религии давно исчезли бы, следовательно, если бы были явлением патологическим и не играли определенной роли в жизни человечества.

И действительно, они кодифицируют нравственность, рождающуюся из нужд общественной жизни, а без такой кодификации общество не могло бы ни существовать, ни тем более совершенствоваться.

Во всяком случае, в некоторых странах – не во всех, однако же (иные дикие народы, как, например, карубары, и образованные – китайцы – очень нравственны и почти не религиозны), – именно религия обусловила развитие нравственного чувства и правосудия, даже давала народу последнее, пока на ее месте не явилось государство со своими законами и магистратурой, – государство, надо заметить, почти совпадающее с церковью в лице своих вождей и первосвященников.

Помимо этого религии были полезны и в другом отношении – они поддерживали мизонеизм. Последний противился, правда, быстрому развитию прогресса, но он зато удерживал человечество на краю пропастей, в которые оно неминуемо было бы ввергнуто беспокойными элементами, гоняющимися за преждевременным новшеством.

Религии, правда, носят в себе и добро и зло, но зло (каннибализм, умерщвление врагов, Божий суд и прочее) мало-помалу исчезает, а добро остается, по крайней мере во внешности человеческих отношений.

Они, например, во всяком случае, увеличивали счастье человека, доставляя ему чувственные наслаждения, благовонные курения для обоняния, иконы и другие изображения богов для зрения, музыку и пение – для слуха, жертвенные яства – для вкуса, культ Венеры – для полового чувства и прочее; развивали эстетический вкус, благоприятствуя всякого рода художествам; наконец, поддерживали этику, рекомендуя милосердие. Благодаря этому религии овладевали сердцем человеческим до такой степени, что становились иногда абсолютными властительницами общества, соперницами или заместительницами государства, которому, собственно говоря, и дали первую организацию в форме теократии.

На подобную силу нельзя смотреть как на ничтожество только потому, что она является таковым для нас, философов. С ней надо считаться как с могучим политическим фактором, влияющим на общественное мнение, которое, не совпадая ни с истиной, ни с идеалами мыслителей, все-таки гораздо сильнее отзывается на ходе общественной жизни, чем идеи отдельных гениальных умов, в минуту их появления всегда малопонятные массам.

И религия действительно всегда рассматривалась как политическая сила не только в древних государствах Востока, где религиозная власть совпадала с политической, как у евреев, индийцев и египтян, а и там, где политическое законодательство достигло высокой степени совершенства, как в Греции, например, в которой, как мы видели, антирелигиозная мысль наказывалась как покушение на целость государства.

Даже теперь, несмотря на глубокий разлад между церковью и государством, юридическое отделение религиозного организма от политического совершается больше на словах, чем на деле, так как они находятся в постоянном соотношении. Раз более половины рода человеческого (старики, женщины, дети, аристократы, крестьяне и невежды) привязаны к религии, то государство не может оставаться покойным, когда задеты религиозные вопросы.

«Каким образом государство, – пишет Леруа-Болье, – то есть механизм, ответственный за общественное спокойствие да еще забравший в свои руки образование, воспитание, общественное призрение и заботы об улучшении участи преступников, может разорвать свою связь с самой древней, самой общей и самой деятельной силой во всех этих областях? Если бы религия влияла только на женщин, то и тогда она могла бы оказать большие услуги государству, потому что в домашней жизни, в воспитании, даже в отношениях граждан друг к другу женщины являются правящей силой».

Мы сами, не будучи верующими, но опираясь на мизонеизм и законы инерции, нисколько не сомневаемся (!) в законности наказания, постигшего Сократа и Иисуса Христа (как бы оно ни было ужасно и возмутительно с правильной точки зрения), и находим, что если бы какой-нибудь великий гений – Спенсер или Дарвин – захотел силой навязать атеизм народу, совершенно к тому не подготовленному, то он нарушил бы волю большинства, стремящегося защитить свои прежние верования, и потому совершил бы политическое преступление.