Преступный мир и его защитники
Шрифт:
Полное презрение сквозило в ее отношениях к подсудимому, и, взбешенный, он пригрозил как-то, что застрелит Донберга.
— Если хочешь стрелять, то лучше в меня, — в ответ на это сказала она. — Только, пожалуйста, не в лицо…
С яхты она вернулась веселой и жизнерадостной и говорила всем, что чувствует себя очень счастливой и прекрасно провела время с профессором Донбергом.
Подозревая жену в неверности, Юлиан Геккер перед своим преступлением стал следить за образом жизни ее на отдельной квартире и подговорил прислугу жены наблюдать за всеми мужчинами, появляющимися на этой квартире.
Некоторых свидетелей, ввиду щекотливости их показаний, суд признал необходимым допросить при закрытых дверях, удалив из зала публику.
Из дальнейших показаний
Юлиан Геккер, находясь на военной службе, участвовал вместе с другими войсками в русско-турецкой войне, затем лет пять занимался земледелием и, наконец, перешел на частную службу. Сам Донберг обрисовывается как известный ученый и добрый человек с рыцарским характером, у которого были только две слабости: любовь к спорту и к хорошеньким женщинам.
По окончании допроса свидетелей оглашаются наиболее существенные для дела письменные документы. Первоначально читается дневник Ольги Геккер под заглавием: «Моя исповедь». Дневник этот она начала вести еще до замужества и записывала в него главным образом свои мысли и впечатления.
«При благоприятных условиях из меня может выйти искренно преданная, любящая жена, — говорится в начале дневника. — Приятно, когда есть цель в жизни, когда есть для кого усовершенствоваться и быть хорошим человеком…» «Я хочу видеть в муже авторитет, чтобы он являлся главой дома… Трудно прожить девушке без цели в жизни. Старая дева — это лишняя, скучная гостья на жизненном пиру… Думаю, что буду хорошей матерью. Мой идеал — воспитывать детей и развивать их нравственную сторону. Для семейного счастья надо, чтобы обе стороны поклялись никогда не иметь друг от друга секретов, чтобы они составляли одну душу (приводятся ссылки из сочинений Вольтера о семейной жизни). Писала совершенно секретно, что чувствую, что думаю, — не судите».
В другом месте дневника Ольга Геккер, тогда еще девушка, пишет: «Все равно, где ни жить. Мой идеал — ровная, покойная жизнь. Вдвоем с мужем — любимым человеком это легко. Я готова пойти на всевозможные уступки, чтобы в доме был мир и довольство. Для мужа я готова сделать все, все решительно».
Со скамьи поднимается в то время Геккер и предлагает дать суду объяснение относительно происхождения дневника жены.
— Когда она была еще моей невестой, — говорит подсудимый, — она сказала мне однажды: «Я постараюсь свой образ мыслей, все увековечить для вас». И она стала писать дневник. На основании высказываемых ею взглядов я и считал ее очень хорошей женщиной. После она часто' говорила, что ее желаниями добрая середина ада вымощена.
Суд снова приступает к чтению дневника.
«Я привяжусь к моему мужу, и его Бог будет моим Богом, его народ — моим народом (Юлиан Геккер — лютеранин из поляков). Детей своих я воспитаю в польском духе. Мой обожаемый Юля!.. Как я желаю, чтобы Бог помог мне доставить ему счастье! Я так непозволительно счастлива, что не знаю, как и отплатить. Все сделаю, чтобы он был счастлив, горячо любимый Юля… Эти строки писала моя душа, мое сердце».
После замужества, когда первый пыл страсти прошел, она заносит в свой дневник:
«Меня он, кажется, не понимал и считал меня хуже, чем я есть… Я постараюсь переделать себя и заменить кишени (сварливость) лаской. Постараюсь сделать Юлека счастливым, но прошу и его не делать мне неделикатных замечаний, хотя бы наедине не кричать и не ссориться из-за денег… Скандалов больше не буду делать… Теперь у меня два желания: поехать на воды и быть здоровой».
В своем письме из Мариенгофа в 1897 году Ольга Геккер говорит: «Душа, золото мое, милый мой, желанный, душа Юлианчик, мой милый… Страшно скучно без тебя. Я бы отдала полмира, чтобы видеть тебя, расцеловать твои пухлые, аппетитные ручки… Зимой все улучшится, и характер свой, честное слово, изменю».
Судя по письмам, она в это время лечилась сеансами гипнотизма. Сеансы были неудачны, она не засыпала и жаловалась мужу на «врачей-шарлатанов», даром получающих деньги.
«Ненавижу знакомиться и глубоко ненавижу
гостей обоего пола, — пишет она дальше. — Солнышко ты мое красное, пиши мне скорей. Обнимаю тебя и целую так же горячо, как люблю. Горячо любящая тебя жена и друг…» «Моя духовная жизнь постоянно с тобою. Я влюблена в тебя и обожаю…»«Теперь будут жалеть тебя, — прорывается у нее в другом письме, — что ты — несчастная жертва, женился на нервнобольной… За все мерзости, которые я тебе делала, чувствую себя виноватой перед тобой…»
В 1898 году в ее письмах попадаются фразы: «Я буду прежней, но в улучшенном виде… Как хорошо иметь деньги и быть самостоятельной!»
В следующем году у нее уже прорывается глухое отчаяние и недовольство жизнью:
«О как на душе гадко и темно! Мне так жутко, так жутко!» В это время она была уже на высших курсах в Петербурге и высказывала намерение оставить их. Мужу она пишет:
«Дуся! Почему ты не едешь в Варшаву? Тебя это развлекло бы». В том же году она получает от Донберга записку на немецком языке: «Мое милое сердечко! Сегодня я прибыть не могу», а через день пишет мужу: «Обнимаю тебя, мой дорогой Юля».
Одно из ее писем читается при закрытых дверях.
Когда отношения супругов обострились в высшей степени, Юлиан Геккер в своем письме к родным горько жаловался на жену. Он узнал, что она оговаривала его перед знакомыми во всевозможных подлостях, выдумывая небылицы.
«Что это: квинтэссенция человеческой подлости или сумасшествие? — пишет он. — Если первое, то надо взять себя в руки и не обращать внимания на негодную, скверную женщину. Если второе, то ее, бедную, надо лечить».
Дальше в переписке Ольги Геккер попадается: «Я каждую ночь вижу смерть… страшно страдаю. Меня угнетает мысль, что я не человек, а лишняя тварь и тебе не нужна. Но должна же, наконец, наступить перемена в моей духовной жизни!.. Ах, если бы быть здоровой! Это самое главное, а то болезнь тормозит все». «Как человека, я тебя люблю, но как мужа — нет, не знаю. В душе у меня холодно, сыро, затхло, как в сарае. Мужем и женой мы уже не можем быть».
В марте 1900 года Юлиан Геккер обращается к жене с укоризной: «Ты — скверная по своей натуре, душонка у тебя мелкая».
«Тоска, хоть топись, — попадается в последних письмах жены. — Если мой магазин пойдет плохо, к черту, то я покончу свою проклятую жизнь. Он оказался патентованным мерзавцем и подлецом, а ты — мой милый, дорогой. Твой друг-жена Леля».
Донбергу она пишет: «Я все та же» — и обрушивается на Юлиана Геккера с бранными выражениями, называя его в письме к профессору «этот проклятый муж».
Судебное следствие закончилось опросом экспертов. В общем экспертиза приходит к убеждению, что подсудимый во время преступления не страдал душевной болезнью и находился лишь в возбужденном состоянии. В отношении самой Ольги Геккер эксперты высказались, что она является наиболее типичной представительницей истерии.
Слово предоставляется обвинительной власти.
Во всем этом деле товарищ прокурора Новицкий усматривал мрачную картину одной из семейных драм, которые, к сожалению, все чаще и чаще разыгрываются в наше нервное время. Заключительный акт этой драмы — кровавая развязка и неожиданная смерть видного общественного деятеля-ученого. Убийство это произвело в публике огромную сенсацию. Профессора Донберга знали не только в Петербурге, но и во всей обширной России, и за границей. Допустим ли подобный ужасный самосуд со стороны обвиняемого? Вот вопрос, на который должны ответить присяжные заседатели. Со своей стороны обвинитель находит, что на любовь, как на причину преступления, нельзя ссылаться в данном деле. Истинная любовь тесно связана с уважением и доверием к любимому человеку. Истинная любовь отдает свою жизнь, свое «я» на благо другому. В настоящем случае это — не святая, а плотская любовь, с ее эгоизмом и чудовищной ревностью со стороны подсудимого. В семье столкнулись два человека: нервная, озлобленная жена и пожилой, уже утомленный жизнью муж. Они тяготились друг другом, и, к несчастью, у них не было детей, которые могли бы еще спасти расползавшуюся семью.