Превратности любви
Шрифт:
– Руссо был ненормальный, – сказал Франсуа.
– Терпеть не могу Руссо, – сказала Одилия.
Чувствуя, что они объединились против меня, я с неуклюжим пылом стал защищать Руссо, который, в сущности, был мне безразличен, и мы все трое поняли, что отныне любой наш общий разговор, какими масками его ни прикрывай, будет превращаться в разговор многозначительный и чреватый осложнениями.
Не раз Франсуа, говоря о своей профессии, до того увлекал меня, что я на несколько минут забывал свои неприязненные чувства. Однажды после обеда, расхаживая в гостиной по-матросски, вразвалку, он заговорил:
– Знаете, Марсена, за каким занятием я провел вчера вечер? Я изучал сражения Нельсона по книжке адмирала Маана…
И тут я невольно испытал какое-то радостное чувство, как бывало прежде, когда я встречался с Андре Альфом или Бертраном.
– Вот
– Не думайте так, – возразил Франсуа, – качества, приносящие победу на суше и на море, и по сей день остаются те же, что были во времена Аннибала, во времена Цезаря. Возьмите хотя бы Абукир. [15] Чем объясняется успех англичан? Прежде всего, упорством Нельсона; проискав французский флот по всему Средиземному морю и так и не найдя его, он ведь не отказался от преследования. Затем, быстротой его решений, когда он наконец обнаружил врага, стоявшего на якоре, причем ветер был попутный. Так неужели вы думаете, что эти основные качества – упорство, отвага – потеряли ценность оттого, что «Дредноут» заменил «Виктори». Отнюдь нет; да и вообще основные принципы всякой стратегии незыблемы. Вот посмотрите…
15
Город в Египте, на берегу Средиземного моря. В морском сражении при Абукире (1798) Нельсон разбил французский флот.
Он взял со стола листок бумаги и вынул из кармана карандаш.
– Вот два флота… Стрела указывает направление ветра… Заштрихованные места – мели…
Я склонился к нему. Одилия села к столику, опершись подбородком на сложенные руки; она смотрела на Франсуа с восторгом и время от времени бросала на меня взгляд из-под длинных, загнутых ресниц.
«Стала ли бы она так слушать, – подумал я, – если бы не он, а я начал ей рассказывать о каком-то сражении?»
И еще один факт поразил меня во время посещений нашего дома Крозаном: а именно то, что Одилия не раз начинала с блеском рассказывать всякие смешные истории или развивать идеи, которые некогда, еще до замужества, восприняла от меня. Со мной она никогда к ним не возвращалась; я думал, что она уже все позабыла, и вот вдруг скромные мои познания воскресают и изумляют другого человека мужской ясностью ее женского ума. Слушая ее, я подумал, что то же самое происходило и с Денизой Обри и что почти всегда, беря на себя труд развить ум женщины, мы работаем на кого-то другого.
Странно, что начало их настоящей близости совпало, по-видимому, с кратким периодом моего относительного успокоения. Франсуа и Одилия, уже несколько недель беспечно компрометировавшие себя и в моих глазах, и в глазах всех наших друзей, теперь стали держать себя удивительно осторожно, мало показывались на людях вместе, а находясь где-нибудь в гостиной, никогда не присоединялись к одной и той же группе. Она не заговаривала о нем, а если другая женщина из любопытства произносила при ней имя Крозана, она отвечала с таким безразличием, что даже меня это некоторое время вводило в заблуждение. К несчастью, когда дело касалось Одилии, у меня появлялась, как она сама говорила, дьявольская интуиция, и я не замедлил прийти к выводам, которые вскрывали истинную подоплеку такого поведения. «Они, – рассуждал я, – стали избегать друг друга и делать вид, будто еле обмениваются несколькими словами; а действуют они так именно потому, что беспрепятственно видятся наедине и вечером им уже нечем поделиться друг с другом».
У меня вошло в привычку анализировать все, что говорит Одилия; я делал это с безошибочной проницательностью, и теперь за каждой ее фразой я стал обнаруживать притаившегося Франсуа. Через доктора Поцци Крозан познакомился с Анатолем Франсом и каждое воскресенье, утром, бывал на Вилле Саид. [16] Я это знал. И вот Одилия последнее время стала рассказывать о Франсе прелюбопытнейшие истории; которые могли быть известны только самому узкому кругу его друзей. Как-то вечером, когда
мы вышли на улицу после обеда у Тианжей, где Одилия, обычно молчаливая и застенчивая, изумила наших друзей остроумными рассуждениями о политических воззрениях Франса, я ей сказал:16
Вилла Саид – улица в Париже, около Булонского леса. Здесь, в особняке, купленном в 1894 году, Анатоль Франс прожил около двадцати лет.
– Как вы блистали сегодня, дорогая. А мне вы ничего этого никогда не рассказывали. Откуда вы все это знаете?
– Откуда? – повторила она, и в голосе ее послышались и беспокойство и досада. – Я блистала? Я и не заметила.
– Это не преступление, Одилия, не оправдывайтесь. Все нашли, что у вас удивительный ум… От кого же вы все это узнали?
– Я уж не помню. Я была где-то на чашке чая, и там присутствовал кто-то, хорошо знавший Анатоля Франса.
– А кто именно?
– Ну, я уж забыла… Я не придала этому никакого значения.
Бедняжка Одилия! Какая она была неловкая! Она старалась говорить в обычном тоне, не проронить ни одного слова, которое могло бы выдать ее, а между тем ее новая любовь сквозила в каждой ее фразе. Это напоминало мне затопленный луг: с виду он остается таким же, как был, и все так же покрыт высокой, густой травой; но стоит только сделать шаг, как обнаружится пелена предательницы-воды, уже глубоко проникшей в почву. Одилия старалась избегать явных улик, старалась не упоминать Франсуа де Крозана, но не замечала улик косвенных, которые вспыхивали над ее словами и освещали это имя в глазах окружающих, как огромные рекламные щиты.
Мне, отлично знавшему вкусы, идеи, верования Одилии, было одновременно нетрудно, занимательно и мучительно наблюдать их быстрые превращения. Не будучи особенно набожной, она все же была верующей; по воскресеньям она всегда бывала в церкви. Теперь она говорила о себе: «Я эллинка четвертого века до Рождества Христова; я – язычница». Эти фразы я приписывал Франсуа с такой же достоверностью, как если бы под ними стояла его подпись. Она говорила: «Что такое жизнь? Несчастных сорок лет, которые мы проводим на земле, этом комочке грязи. И вы хотите, чтобы мы теряли из них пусть хоть одно мгновенье на бесполезную скуку?» Я думал: «Это философия Франсуа, и к тому же философия самая заурядная». Иной раз стоило мне минутку подумать, и я обнаруживал связь между тем, что заинтересовало ее (как мне казалось – неожиданно), и истинным объектом ее мыслей. Например, однажды она, никогда не читавшая газет, случайно заметила заголовок «Лесной пожар на юге» и тотчас же взяла газету у меня из рук.
– Вы интересуетесь лесными пожарами, Одилия?
– Нет, – ответила она, возвращая газету, – я только хотела узнать, где именно пожар.
Тут я вспомнил, что у Франсуа домик в Бовалоне, в сосновом бору.
Подобно ребенку, который, играя, прячет какой-нибудь предмет посреди комнаты, на ковре, у всех на глазах и вызывает у нас умильную улыбку, так и Одилия была почти трогательна – настолько наивными оказывались ее предосторожности. Когда она рассказывала что-нибудь, что узнала от кого-то из наших друзей или родственников, она всегда называла этого человека. Если же она передавала что-то, слышанное от Франсуа, она начинала так: «Говорят… Мне рассказывали… Кто-то мне сказал, что…» Иной раз она проявляла поразительные познания в вопросах, касающихся флота. Она знала, что у нас строится новый, более быстроходный крейсер, подводная лодка новой конструкции, знала, что английский флот посетит Тулон. Знакомые удивлялись:
– В газетах об этом не писали…
Одилия пугалась, чувствовала, что сказала лишнее, и шла на попятную:
– Ах, вот как? Не знаю… Может быть, это и неправда.
Но это всегда была правда.
Теперь она говорила только языком Франсуа. Обычное содержание его разговоров, то содержание, которое, как я сказал однажды Элен де Тианж, превращало его беседу в «номер», – все это повторялось теперь Одилией. Она рассуждала о «действенной жизни», о радостях завоеваний и даже об Индокитае. Но, проходя сквозь туманный ум Одилии, острые темы Франсуа утрачивали свои резкие контуры. Я отлично улавливал их и замечал, насколько они видоизменились, – так река, впадающая в большое озеро, утрачивает четкие очертания своих берегов и становится всего лишь расплывчатым пятном, которое бороздят и окружают мелкие волны.