Президент Линкольн: охотник на вампиров

Авраам,

прости, что не писал тебе пять лет. Прости также мою краткость. Некоторые дела требуют моего неотложного внимания.

Я буду просить тебя о большом одолжении, Авраам. Просьба может показаться бесцеремонной, принимая во внимание, что тебе пришлось вынести, и сколь мало я могу предложить взамен домашнего покоя и семейного уюта. Поверь, я не решился бы тебя обременять, не будь случай крайним или имей я возможность отыскать другого человека, который был бы в силах совершить то, о чем я прошу.

Я приложил все необходимое для срочного путешествия в Нью-Йорк. Если ты дашь согласие, я просил бы тебя прибыть не позднее первого августа. По приезде ты получишь дальнейшие указания. Если же ты не согласен, я больше тебя не побеспокою. Прошу тебя, впрочем, немедленно сообщить об отказе, чтобы мы имели возможность рассмотреть иную стратегию. В противном случае надеюсь на скорую встречу, мой друг, — и на то, что смогу наконец предоставить тебе объяснения, которые ты давно должен был услышать. Время настало, Авраам.

Всегда твой,

Г.

К письму прилагалось расписание поездов и пароходов, пятьсот долларов и название нью-йоркского пансиона, где была снята комната на имя «Э. Рутледж».

Как меня разозлило [это письмо]! Генри и впрямь был умен. Он утверждал, что ничего не может мне предложить, но каждое слово в письме призвано было разжечь мое любопытство: Генри ругал себя, льстил мне, обещал все объяснить… К тому же имя, на которое в пансионе сняли комнату! Мне придется забросить все дела, оставить семью и проехать тысячу миль, не имея ни малейшего понятия, что именно мне предстоит.

Но отказаться я не мог.

Это злило меня еще больше, чем само письмо, — Генри был прав. Время настало. Какое именно время — этого я не знал. Вся моя жизнь — страдания, охота, смерть — все предваряло что-то большее. Даже в детстве я чувствовал, что течение несет меня по длинной прямой реке и нельзя свернуть. Меня несет все быстрее, берега совершенно безлюдны, а дальше, где-то далеко впереди, мне предстоит столкнуться с неким невидимым предметом. Конечно, я никогда не заговаривал о своем предчувствии из опасения показаться тщеславным (или, что хуже, ошибиться, ведь если бы каждый молодой человек, уверенный в будущем величии, оказывался прав, мир кишел бы наполеонами). Теперь же предмет постепенно обретал форму, хоть я еще и не мог разобрать его очертаний. Если мне предстоит преодолеть тысячу миль, чтобы наконец отчетливо его разглядеть, что ж, я готов. Мне доводилось ездить гораздо дальше по менее веским причинам.

* * *

Эйб прибыл в Нью-Йорк 29 июля. Он не желал вызывать подозрений (или бросать семью без присмотра), поэтому позвал Мэри с мальчиками в «неожиданное» путешествие и пообещал показать им чудеса Нью-Йорка.

Трудно было выбрать худшее время для поездки.

В городе стояло жаркое лето. Два враждующих подразделения полиции еще в мае схлестнулись в кровавой борьбе за право законно властвовать, а преступники тем временем наводнили город: настало счастливое время для грабителей и убийц. Линкольны прибыли в Нью-Йорк всего через три недели после самых страшных беспорядков, тех самых, во время которых свидетели наблюдали «невероятные события». До того Эйбу всего однажды доводилось бывать в Нью-Йорке. Он проезжал здесь по пути на север. Теперь ему наконец представилась возможность по достоинству оценить самый крупный и оживленный американский город.

По рисункам невозможно составить впечатление о нем. У этого города нет конца и края, ему нет равных! Каждая улица продолжается другой, еще более величественной и бурной. Какие огромные здания! Я никогда не видел столько колясок! Воздух звенит от перестука подков по мостовой и голосов тысяч прохожих. Почти все женщины носят черные зонтики для защиты от солнца, так что если кому-либо придет в голову взглянуть на город с крыши дома, то мостовая будет едва видна. На ум приходит расцвет Римской империи. Величие Лондона. [37] Мэри просит остаться здесь по меньшей мере на месяц! Как нам иначе оценить этот город?

37

Несмотря на свои размеры, Нью-Йорк в 1857 г. занимал всего четверть площади Лондона.

Вечером 2 августа Эйб встал с постели, оделся в темноте и на цыпочках вышел из комнаты, где спали его родные. Ровно в половине двенадцатого он пересек Вашингтон-сквер и направился на север, как и предписывалось в записке, которую тем утром сунули ему под дверь. Ему предстояло встретиться с Генри в двух милях от начала Пятой авеню, напротив приюта на углу Сорок четвертой улицы.

Я миновал несколько кварталов. Улицы становились все пустыннее и темнее. Величественные здания и шумные тротуары сменились рядами двухэтажных домов. В окнах не теплился свет. Вокруг было совершенно безлюдно. Проходя через Мэдисон-сквер-парк, я восхищенно воззрился на остов какого-то огромного, незнакомого мне строения. [38] Меня поразила абсолютная тишина. Опустевшие улицы. Мне представилось, что я остался один во всем Нью-Йорке, но тут мое внимание привлек стук каблуков по мостовой.

38

Скорее всего, речь идет об отеле «Пятая авеню», достроенном в 1859 г.

Эйб кинул взгляд через плечо. За ним неотступно следовали трое мужчин.

Как я мог раньше их не заметить? Неужели совсем оглох от старости? Ввиду последних городских происшествий я решил, что лучше всего запутать следы, и направился на юг, в сторону Вашингтон-сквер, назад к безопасному свету газовых фонарей и людным улицам. Генри может и подождать. Какой же я дурак! Я вышел из дома без оружия, хотя прекрасно знал, что в столь поздний час джентльмен рискует наткнуться на грабителей (или кого похуже), а на вмешательство полицейских рассчитывать не приходится. Я мысленно обругал себя и свернул налево, на Тридцать четвертую улицу. Позади послышались шаги, и сердце у меня ушло в пятки. Можно было не сомневаться в намерениях этих ребят. Я пошел быстрее. Они тоже. Только бы добраться до Бродвея, подумалось мне.

Эйб не успел. Преследователи пустились бегом. Авраам кинулся прочь, снова свернул налево и проскользнул между двумя строительными площадками в надежде оторваться.

Я все еще бегал быстро, но [они] оказались проворнее. Я понял, что от погони не уйти, обернулся и встретил преследователей кулаками.

Линкольну было почти пятьдесят. Он уже пятнадцать лет не брал в руки оружия и не ввязывался в драки. И все же он успел нанести каждому из нападавших по нескольку ударов, пока один из них не ударил в ответ. Эйб потерял сознание.

Я очнулся в полной темноте; где-то внизу слышался слабый скрип колес. Я находился в коляске.

«Выруби его!» — приказал незнакомый голос.

Голова взорвалась от острой и краткой боли… Я увидел все краски вселенной, все ее величие… А потом провалился в пустоту.

— Мне очень жаль, — произнес знакомый голос, — но мы не можем открыть смертному наше пристанище.

Это был Генри.

С меня сняли капюшон, и я увидел, что стою посреди огромного двухъярусного бального зала. Потолок с замысловатым узором раскинулся в тридцати футах над моей больной головой; длинные красные занавеси были задернуты; канделябры тускло подсвечивали окружающее пространство. Позолота на позолоте. Мрамор по мрамору. Тончайшая резьба, изысканнейшая обстановка, деревянный пол, настолько темный и гладкий, что казался черным зеркалом. Роскошнее зала я не видел и, раз уж на то пошло, даже не смог бы вообразить.

За спиной у Генри трое мужчин разного возраста стояли вокруг камина, по-королевски отделанного мрамором. Все они взирали на меня с презрением. Полагаю, это и были те самые преследователи. Перед очагом друг напротив друга располагались два дивана, а между ними — невысокий столик. На столике стоял серебряный чайный сервиз. Огонь отражался в отполированных стенках чашек и отбрасывал странные, завораживающие тени на стены и потолок. На диване слева сидел с чашкой в руке невысокий, худощавый седеющий джентльмен. Я его уже где-то видел… Точно… Но я был настолько сбит с толку, что не сумел его узнать.

Постепенно придя в себя, я заметил, что в комнате находятся еще два с лишним десятка джентльменов: некоторые стояли у меня за спиной, некоторые присели у стены в кресла с высокими спинками. Еще двадцать наблюдали сверху, из темного бельэтажа. Было ясно, что [они] не желают показывать свои лица.

— Прошу. — Генри жестом предложил Эйбу присесть на диване напротив невысокого пожилого джентльмена.

Я не решался и шагу ступить. Наконец Генри (он, видимо, почувствовал, в чем причина моей нерешительности) подал знак моим преследователям, и они отошли от камина.

«Даю слово, — сказал он, — сегодня тебе больше не причинят вреда».

Я принял его обещание на веру и сел лицом к тому самому джентльмену, которого никак не мог узнать. Левой рукой я держался за затылок, а правой опирался на диван, чтобы не упасть.

— Они вампиры, — объяснил Генри, кивнув на троих нападавших, которые сели у стены.

— Это я уже понял, спасибо, — огрызнулся Эйб.

Генри улыбнулся:

— Мы все вампиры. — Он обвел взглядом зал. — Проклятые кровопийцы. Исключение составляешь лишь ты… да мистер Сьюард.

Сьюард…

Сенатор Уильям Сьюард, в прошлом губернатор Нью-Йорка, активно выступал в Конгрессе за отмену рабства. Ожидалось, что в 1860 году он станет кандидатом в президенты от республиканцев. Они с Эйбом встречались девятью годами ранее в Новой Англии во время кампании в поддержку генерала Закери Тейлора по прозвищу Старый сорвиголова.

— Рад снова вас видеть, мистер Линкольн, — поздоровался сенатор.

Эйб пожал ему руку:

— Взаимно, мистер Сьюард. Взаимно.

— Ты, безусловно, осведомлен о подробностях карьеры мистера Сьюарда? — уточнил Генри.

— Да.

— Тогда тебе известно, что на предстоящих выборах ему прочат победу.

— Разумеется.

— Разумеется… — повторил Генри. — Но скажи-ка, известно ли тебе, что Сьюард прикончил почти столько же вампиров, сколько и ты?