При блеске дня

— Иди сюда, Грег! — крикнул он, увидев меня на пороге склада. Его «военный» глаз остекленел, зато другой, гражданский и независимый, попеременно подмигивал и слезился. — Вот этот малый понимает, что к чему. Держу пари, он со мной согласится. А почему? Потому что я говорю разумные вещи! Мир и благоволение? Да пожалуйста, я только «за»! Рождество и все такое прочее… Только не надо мне рассказывать про богов, сыновья которых рождаются в хлеву, чушь это собачья! Я головой думаю в отличие от вас.

— А чем ты думал, когда велел поставить сюда эти тюки? — спросил неизвестно откуда взявшийся Джо Экворт. — Ты посмотри-ка! Что я тебе говорил?

— Головой я думал, головой! — проорал старик Сэм (он всегда орал на Экворта, даже когда был трезв). — Здесь им самое место, потому что они пойдут вперед мериносов. Забыл небось, а? Ну а я не забыл! Все разумно.

— Ладно, твое дело! — крикнул в ответ Экворт. — Сигару-то будешь, нет?

— Отчего же нет! — рявкнул старик Сэм. — И эти парни тоже не откажутся. Хорош кочевряжиться, мистер Экворт, давай сюда свои сигары.

Все еще сердясь и бранясь, Экворт быстро раздал всем сигары.

— Кубинские «партагас»!.. Вам-то все одно, что курить — хоть капусту.

Один или два сортировщика тут же закурили, и на складе сразу наступило Рождество.

Экворт позвал меня обратно в комнату для образцов.

— Значится так, малый, — начал он сердитым тоном, как будто я снова провинился. — Ты мой адрес знаешь, нет? Дом называется «Розарий», предпоследний справа, если идти в сторону лощины Уэбли. Доезжаешь на трамвае до конечной, потом четверть часа топаешь пешком на холм. Я это к чему? Мы даем большой званый ужин на второй день Рождества. Если не хочешь, не приходи! — злобно проорал он. — Как душе будет угодно, чтоб тебя! А если все-таки надумаешь, милости просим.

Я поблагодарил его, но сказал, что пока не знаю дядиных и тетиных планов на этот вечер. На самом деле они никуда не собирались, просто я еще надеялся получить приглашение от Элингтонов. Я бы с удовольствием навестил Джо Экворта и его «Розарий», однако меня по-прежнему манила лишь волшебная компания: их магия, увы, высосала все краски из прочих радостей жизни. Канун Рождества и само Рождество я пообещал провести с дядей, тетей и их друзьями, но никакого волшебства в этом не было, я лишь выполнял свой долг перед семьей. А поскольку мистер Элингтон, к моему великому разочарованию, так и не пригласил меня в гости на праздники, я покинул контору в безрадостном и почти скверном настроении.

Всю свою жизнь, стоило мне на что-нибудь понадеяться, меня ждало глубокое разочарование. И наоборот, когда я смирялся с неизбежной повседневностью, мироздание удивляло меня чем-нибудь приятным. Так произошло и в это Рождество. Все устроилось наилучшим образом, как говорят в Йоркшире, «складно да ладно». Я ожидал, что мне предстоят скучные праздники в кругу стариков (ради тети и дяди я пошел бы и не на такое), а вышло по-настоящему весело. Канун Рождества, как было заведено в те годы, мы провели в гостях — в основном у игроков в вист, которые часто собирались дома у дяди и тети. Среди них оказалось множество удивительных и презабавных личностей. (Сидя на корнуэльском обрыве в то утро, я невольно задался вопросом, существуют ли такие персонажи в наши дни. Если да, я их не встречал.) Например, некий мистер Пекель — невероятно толстый и с высоким визгливым голоском — на удивление хорошо показывал фокусы и смешно робел перед собственной женой, крошечной и бойкой леди. Мистер Варквуд, похожий на Авраама Линкольна, вновь и вновь зачитывал Герберта Спенсера и, будучи завзятым индивидуалистом, вел нескончаемую войну со сборщиками налогов. Супруга у него была пухлая и веселая дама, которая не понимала ни слова из разглагольствований мужа, зато славилась своей выпечкой. Мистер Данстер, грозный здоровяк и брюзга, ужасно сквернословил у себя на фабрике, но в часы досуга мог пройти тридцать миль по вересковым пустошам, любуясь полевыми цветочками. Выпив несколько бокалов виски, мистер Данстер страшным басом пел «Уснули в пучине». Еще один дядюшкин друг, чье имя я забыл, — главный зарубежный корреспондент одного крупного издания, свободно владел дюжиной языков. Его романтичная супруга, обвешанная экзотическими украшениями, была родом с юга страны, и у людей невольно складывалось впечатление, что мужу она досталась в придачу к иностранным языкам как образец нездешних манер и поведения. Я всегда удивлялся, что они не говорят на ломаном английском, по крайней мере где-то в глубине души они наверняка его ломали. Еще был мистер Блэкшоу, торговец отходами шерстяного производства, крупный и очень серьезный, очень добрый и щедрый человек без намека на чувство юмора: дядя Майлс и прочие остряки постоянно его разыгрывали. Однако главным сообщником дяди и моим любимцем был весельчак и оптовый торговец табаком Джонни Лакетт: у него были густые волнистые волосы и огромные черные усы, одевался он очень стильно и, по-моему, всегда был слегка подшофе. Две сестры Джонни Лакетта играли в театре, поэтому сам он и его жена — могучая беспечная женщина с могучим беспечным голосом, которая временами пела на концертах, — казалось, тоже имели отношение к сцене. Они ходили на все местные спектакли, знали все театральные сплетни и часто посещали загадочные фуршеты в гостинице «Корона». Джонни мог часами играть на пианино и знал наизусть сотни юмористических песенок. Исполнив несколько таких номеров, они с миссис Лакетт принимались петь «В старом Мадриде» и «Я грезил», а потом с потрясающей уверенностью и мастерством исполняли «Скажи, красавица» из комедийного мюзикла «Флородора». Они восхищали меня, эти Лакетты, и я до сих пор жалею, что не познакомился с ними поближе.

Последней супружеской четой, к которой мы зашли в гости тем вечером, были Пакрапы — скромные, добрые и застенчивые люди, на которых неожиданно свалилось изрядное наследство. Теперь они жили в мрачном старинном поместье среди десятка слуг, которых боялись до потери пульса, и робко устраивали шикарнейшие приемы. Я по сей день вижу, как маленький мистер Пакрап с виноватым видом наливает мне отменный выдержанный бренди, словно это выдохшееся пиво, а миссис Пакрап протягивает дрожащую руку к шнурку колокольчика.

Однако мне совестно описывать этих людей вот так, коротко и хладнокровно, словно зверей в зоопарке. Они жили в атмосфере дружбы, любви, гостеприимства и старомодных розыгрышей. Конечно, у них тоже были свои печали и заботы, просто я по молодости о них не догадывался. Сами они не считали свой мир таким уж уютным, безопасным и теплым, каким его воспринимал я. Тем не менее с 1914 года, когда засвистели пули и начали расти горы трупов, никогда и нигде я больше не находил такого уюта и тепла. Любое веселье — на Рождество и прочие праздники — стало казаться мне наигранным и натужным. Дядя Майлс и его друзья не пытались забыться. Страшные воспоминания их не преследовали. Они еще не догадывались о жестокости людей; их сердце не было разбито. Они совершенно искренне, без иронии радовались звону колокольчиков и рождественским песнопениям. Веселое Рождество праздновали от всей души.

Отмечали его и мы. Правда, само Рождество оказалось чуть менее веселым, чем его канун. К половине первого в дом начали стекаться дальние родственники, многих из которых я видел впервые. Мне они представлялись фантастическими существами наподобие динозавров: всевозможные усатые-бородатые двоюродные дедушки и скрипучие бабушки громко обсуждали генеалогию за столом, а после, устроившись в дремотной полуденной гостиной, пахнущей сливовым пирогом и ромом, снимали свои невероятные вставные челюсти, что-то бормотали и храпели. Вечером, зевающие и немного раздраженные после невероятного количества съеденной выпечки и мясных пирогов, мы играли в карты на ракушки и цветные фишки, а одна ужасная старая тетка постоянно мошенничала.

Эти древние ископаемые обсуждали меня весь день напролет, словно меня не было за столом или я не знал английского (впрочем, ярко выраженный йоркширский говор действительно мешал мне их понимать). Окинув меня внимательным взглядом, они умилялись: «Ну, Майлс, он точная копия матери! Ее нос и глаза. Смотрю на него — и прямо в прошлое возвращаюсь. Слышишь, Хильда? Точная копия матери!» Перед уходом один из двоюродных прадедушек (по виду у него за душой не было и пенса) вложил мне в ладонь пять соверенов, а когда я растерянно пробормотал, что это слишком много, он пронзил меня сердитым взглядом и вскричал: «А ты не перечь, малый! Ты еще можешь тратить деньги на всякие глупости, а я уже нет. Бери молча!» В этом обществе даже дядя Майлс и тетя Хильда казались юными, а я — так и вовсе новорожденным. Некоторые беседы за столом меня заворожили: они касались самой зловещей поры индустриализации в Уэст-Райдинге, когда комедианты еще развлекали публику, изображая безудержный кашель, и даже в ткацких цехах стояла атмосфера «Грозового Перевала». Однако к концу дня мне не терпелось увидеть молодое лицо и глаза человека, принадлежащего к моему поколению. Я пропах нафталином и к тому же переел.

На второй день Рождества, когда весь Браддерсфорд, казалось, заперли в большом холодном шкафу, куда иногда проникали лишь снежные вихри, я отправился на долгую прогулку с дядей Майлсом: ему тоже не терпелось подышать свежим воздухом. Вечером они с тетей собирались к Данстерам, а мне дядя посоветовал принять приглашение Джо Экворта. «Дома в такой вечер сидеть одному негоже, — сказал он, — а мы вряд ли скоро вернемся, будем играть в вист».

Итак, я надел свой лучший костюм, закутался в теплое пальто и поехал на трамвае до конечной, откуда сквозь метель стал взбираться на холм, чувствуя себя покорителем Севера.

— Вот молодец! Рад видеть, — взревел мистер Экворт, помогая мне снять тяжелое пальто. — Неплохая шерсть, между прочим. Небось дядя Майлс помогал пальто выбирать? Значит так, кое-кого ты тут знаешь, но в основном люди тебе незнакомые, наши соседи. Ты уж знакомься сам, я не буду этим заниматься, малый. Вот с женой разве что познакомлю, не то потом получу от нее нагоняй. Энни, это Грегори Доусон, мой помощник.

— Очень приятно, — проговорила миссис Экворт низким голосом.

Она была статной и весьма красивой женщиной, которая однажды решила, что ее чувства собственного достоинства должно хватить на двоих, и оттого напоминала герцогиню из какого-нибудь мюзикла Джорджа Эдвардса.