При дворе Тишайшего. Авантюристка

Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчевом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо.

На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.

— Должно, не придет уж! — вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.

Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка. Полуглухая и полуслепая.

— Что тебе, нянюшка? — удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. — Из-за чего пришла?

— Ась? — подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видимо, сообразив, о чем та ее спросила, сказала: — По делу, красавица моя, по делу.

— Какие у тебя дела, нянюшка? — улыбнулась боярыня.

Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.

Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по-польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.

— Нянюшка, откуда у тебя это? — спросила она старуху.

— Откуда у меня это, тебе не след знать, — ответила старушка, тряся головой. — Твое дело— помочь обиженной!

— Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! — сказала боярыня на самое ухо старушке.

— Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод-то твой дознается и погубит нас всех. Я-то хотя и стара, а все-таки своей смертью помереть мне охота.

— Да о ком ты, нянюшка? — перебила ее боярыня.

— А не выдашь?

— Не выдам.

— Клянись на образ Николая Чудотворца! — потребовала недоверчивая старуха.

Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.

— Так-то крепче! — одобрительно кивнула головой нянька. — А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце-то женское жалостливое, все и выболтает…

— Да говори, няня, кто обиженная эта?

— Обиженная эта, пленница? — тянула старуха. — Да польская княжна…

— Да как звать-то ее?

— А звать ее? Постой, запамятовала я что-то. Хорошо, что добрые люди мне записали. — Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. — На, читай!

— Княжна… Ванда Ключинская! — прочитала боярыня.

— Что, не слыхивала о такой? — спросила старуха.

— Не-ет! — нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.

Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где-то, но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой-то болью отозвалось в ее сердце.

— А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? — раздался над ее ухом шепот старой няни. — Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!…

— Няня! Да это не может быть, поклеп это, — неуверенно возразила боярыня.

Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.

— Я… я клеплю на ирода твоего? — закричала она на свою воспитанницу. — Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…

— Да не ты, нянюшка, не ты! — старалась успокоить ее боярыня. — Тебе налгали; знают, что его не любишь…

— Не люблю, — твердо возразила старуха. — Да и любить-то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что его избрала — не пойму, хоть убей.

— Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот…

Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.

— Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою….

— Ах, няня! — обняла ее Елена Дмитриевна. — Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то запоет, как от лихой боли… Ночи стала не спать, голова в огне, ноги — как лед, и тяжко-тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что-то!

— Иль новая зазнобушка? — прошептала нянька, гладя своей костлявой рукой шелковистые волосы боярыни.

Та в ответ только крепче прижалась к старухе.

— Полно, полно! Разве впервые с тобой это приключается? Горячая ты у меня, вся в батюшку; вспыхнешь полымем, да скоро и остынешь; недолго тебя лихоманка-то любовная треплет! — рассмеялась старуха.

— Ох, няня, не то теперь, совсем не то…

— А что же такое? Ну, сказывай, коли так.

Елена Дмитриевна подняла голову, встала и, заложив за спину руки, прошлась по комнате.

— Сказать и впрямь, легче, может, станет? — остановилась она перед старухой. — Люб мне, нянюшка, один молодец…

— Знаю, что молодец, — смеясь, махнула нянька костылем. — Ой, проказница, известно, не красную девицу полюбила. А кто же этот молодец, Аленушка?

Боярыня молчала.

— Аленушка, а, Аленушка?.. — Не хочешь сказывать — не надо! — обидчиво произнесла нянюшка и засуетилась, чтобы идти.

— Полно, няня, не серчай. Не сокрыть от тебя хотела я свою тоску: все поведала тебе, а имя… На что тебе имя?

— Нешто опять разбойника какого полюбила?

— Нет! — весело тряхнула головой боярыня. — Не разбойник он! Краше его нет в целом свете, а сила-то его, сила…

— Поди ты! Нешто в силе человеческое добро? Поистине хороший человек и без силы твоей бывает.

— Ах, няня, не понять тебе меня, никогда не понять.

— Где уж мне? Из ума видно, старая, выжила. А ты мне вот что скажи: Пронский-то твой, чай, тоже силен, по-твоему, на богомерзкие дела?..

— Сила его, няня, на худое пошла.