При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Поцелуй меня!.. — прошептал князь. — Умру ведь я… Неужели перед смертью откажешь мне в этом?

Елена Леонтьевна резко отшатнулась от него.

— Безумец, чего ты просишь! — пролепетала она.

— Умру ведь, умру, — повторял точно в бреду Пронский. — А ты слово дала, царское слово, что мольбу мою последнюю исполнишь…

— Боже, что он просит! — прошептала царевна, закрыв лицо руками.

Пронский снял с груди ладанку, быстро вскрыл ее, застонав от боли, которую причинили его рукам вывихи и раны при его резких движениях, и, высыпав какой-то белый порошок в кружку с водой, залпом выпил ее до дна.

— Видишь! — показал он царевне пустую ладанку. — Конец, значит, теперь все равно что покойника поцелуешь. Ни греха, ни бесчестия в этом нет.

Елена Леонтьевна поняла и содрогнулась от ужаса; невыразимая жалость охватила все ее существо, и, не имея сил сопротивляться мольбам умирающего, она нагнулась к нему, и ее губы коснулись его — раскаленных.

На мгновение князь слабо сжал ее в своих объятиях, потом его руки упали как плети, и он нечеловеческим усилием воли сдержал стон, готовый вырваться из его измученной груди. Он лежал теперь неподвижно на своем сбитом соломенном ложе.

Царевна в течение нескольких минут смотрела на его бледное, сразу успокоившееся лицо, на которое уже надвигалась печать смерти, потом перекрестила его и бесшумно вышла из кельи.

Дверь с жалобным визгом повернулась на ржавых петлях, и все опять стало тихо и безмолвно вокруг Пронского, как в глубокой могиле. В туманной грезе мерещилось ему, что его действительно опустили в могилу. Ощущение тяжелой, мрачной тишины причиняло князю странную боль. Ни звука, ни света… Уж не умер ли он? Но его мозг еще работал и сердце хотя слабо, но билось. Где он? Что с ним? Когда, зачем и куда его опустили? Сознание мешалось в его голове. Сон это или греза? Кто был тут, кто говорил мгновение тому назад? И почему на его душе стало так спокойно, так тихо, так сладко? И откуда вдруг этот мягкий свет в его глазах, блестящая точка, которая спускается к нему все ниже, все ближе и вот уже озаряет его своим лучезарным, радостным блеском? А, да ведь это царевна с его дочкой Ольгой явилась к нему в последнее мгновение жизни, в этом светлом сиянии, чтобы принять его последний вздох. Как хорошо умирать, какое счастье покинуть эту унылую темницу — жизнь!

IX. Неожиданная развязка

В Кремле опять было движение. На площадях толпился народ, всюду сновали «жильцы»; на «стойке» стройно вытянулись стрельцы.

К Красному крыльцу то и дело подъезжали кареты, из которых медленно вылезали старики, именитые бояре да князья; подъезжали и бояре помоложе на ретивых арабских или персидских конях, богато разукрашенных и увешанных золотыми и серебряными бляхами, колокольцами, перьями и звериными хвостами, позади седла были литавры, в которые ударяли палками, чтобы лошадь шарахалась, играла и звенела всей своею сбруей; не доходя до крыльца, слезали и шли дальше пешком.

Передняя уже была полна боярами, окольничими, думными дворянами и другими придворными чинами. Все судачили, толковали шепотком о чем-то, передавали городские новости и с нетерпением ожидали царского выхода.

— Что-то царь не выходит долго? — спросил кто-то.

— Мрачен он и смущен душою! — ответил степенного вида боярин.

— С чего бы, кажись? — полюбопытствовал окольничий.

— Эвона! Что сбрехнул! — рассмеялся боярин с изрядным брюшком. — Царю-то да не смущаться духом, когда у него в народе измена и всякая что ни на есть гадость?.. Кому же и соболезновать, как не батюшке-царю?

— Да, сказывают, опять мор на Москву идет: известно, царю и мрачно.

— Да и патриарх все смутьянит.

— Это из-за его книг. Выдумал святые книги исправлять! Видано ли это дело? — И, наклонившись к самому уху боярина с брюшком, боярин степенного вида таинственно прошептал: — Помяни мое слово, это сам антихрист!

— Кто? — вытаращил глаза боярин с брюшком. — Патриарх — ант…

— Шт! Шт! Эк ведь тебя! — испуганно остановил его степенный боярин.

— А что, правда, сказывают, колдунью какую-то жечь скоро будут? — спросил молодой окольничий.

— Говорят, а верно ли, кто это знает? — ответили ему.

— Смотрите, смотрите, иверский царь идет.

Все обернулись в ту сторону, откуда показался Теймураз Давидович, величественно шедший в сопровождении своей свиты и царевича Николая.

В Грановитой палате, куда ввели грузинского царя, стояло у стен до пятисот сановников и длиннобородых седых гостей в богатейших одеяниях. Огромная палата сияла, как сказочный чертог, богатством и роскошью. Гут все щеголяло парчами, атласами, шелками, соболями, дорогими и редкими вещами, которые выставлялись напоказ гостям и возвращались после службы в дворцовые кладовые вместе с бесценной утварью.

На окне, на золотном бархате, стояло четверо серебряных часов; у того же окна стоял стенной серебряный шандал; на другом окне — большой серебряник с лоханью; по сторонам— высокие рассольники; на третьем окне, на золотном бархате, стояли еще большой серебряный рассольник да бочка серебряная, позолоченная, мерою в ведро.

На рундуке [40] против государева места и на ступенях были постланы ковры; около стола стоял поставец, на нем были расставлены сосуды: золотые, серебряные, сердоликовые, хрустальные и яшмовые. Вокруг разукрашенного престола, на котором восседал царь, размещались большие иконы, держава цельного золота, такой же посох царя и вызолоченная лохань с рукомойником и полотенцем. Царь, восседая на престоле во время приема иностранных послов, давал послу целовать свою руку, потом омывал ее и, посидевши молча, приглашал гостя к обеду, а сам величаво удалялся.

40

Площадка.

Когда Теймураз вошел в Грановитую палату, Алексей Михайлович уже сидел на троне. Он приветливо встретил грузинского царя, дал послам целовать свою руку, потом всех пригласил сесть к столу.

Царь из своих рук посылал гостю яства, и тот, по обычаю, должен был вставать и кланяться. Теймураза утомляла эта церемония, и он с тоской поглядывал на своего высокого хозяина. Его наблюдательный взор заметил, что всегда безмятежное лицо Тишайшего покрыто нынче облаком грусти, а в голубых глазах вспыхивала тревога, когда он обводил взглядом толпу бояр; какая-то горькая улыбка блуждала на его полных губах, и он рассеянно отвечал на вопросы сидевших близ него Нащокина и Ртищева. Видимо, царь был озабочен и невесел.

Расположение государя действовало и на гостей: они ели и пили, по обыкновению, много, но как-то сумрачно. Более полутораста человек стольников разносили яства на раззолоченных блюдах, кравчие то и дело подливали вино в кубки, но гости веселились не от души. Разговоры велись втихомолку, больше отрывочные, и, казалось, все томились этим бесконечно длинным обедом.

Вот стольники уже раз переменили свои дорогие кафтаны, унизанные жемчугом и камнями, на еще более рокошные; бояре распустили свои кушаки, лица стали понемногу оживляться. Кубки беспрерывно наполнялись, одна смена блюд— то с огромным, причудливо разукрашенным лебедем, то с диковинным бараном — менялась с другими, еще затейливее, еще замысловатее.

Теймураз уже потерял счет выпитым стопам рейнского вина и мальвазии и съеденным им яствам.

— Скоро ли конец? — уныло спросил он сидящего рядом с ним Орбелиани.

Тот пожал плечами и поглядел в окно.

На дворе уже давно зашло солнце, наступали теплые летние сумерки; в палате стало легче дышать, а из цветников, окружавших дворец, повеяло душистым запахом цветов.

— Скоро ли конец обеда? — спросил один из присутствовавших грузин сидевшего рядом с ним толмача.

— Да, пожалуй, еще часа три, а то и все четыре: раньше двенадцатого часа никак не кончится, — ответил толмач.