При дворе Тишайшего

 — Ефрем! Ефрем! — окликнул его кто–то шепотом в щелку двери. — Ты здесь?

 — Здесь, что надоть? — слабым голосом ответил старик.

 — Обедать чего не идешь? Остыло, поди, все.

 — Я не хочу есть. Да кто тут? Входи, что ль!

 — Попритчилось что? — прошмыгнув в дверь и садясь на лавку, спросил Васька Кривой. — Разве что случилось? Князинька–то чернее тучи пришел и уж пил, уж пил, куда только в него лезло? От Черкасского князя пришли звать. Сказывают, ранили.

 При последних словах Ефрем поднял взор на говорившего.

 — Так боярина, говоришь, дома нет? — оживившись, спросил он. — Ушел? А не сказывал, когда вернется?

 — Велел вечерять в угловой готовить… Одному, чтобы плясуны и песенники были.

 — Пропала моя головушка! — схватившись обеими руками за волосы, проговорил с надрывом Ефрем.

 — Что так? Да говори, дед, в чем дело? Может, каким ни на есть советом и помогу тебе.

 — Где уж мне помочь! Пропал, совсем пропал!

 — Да ты расскажи. Знаешь, чай, что Васька Кривой — не ворог тебе? Рассказывай! Ты Ваську из беды вызволил, может, и он тебе на что–либо пригодится.

 — Нет, Васенька, никому беде моей не помочь, супротив боярина никому не пойти! — и слезы потекли по морщинистым щекам ключника.

 — И упрям же ты, как погляжу! — покрутил головой Васька. — Ну, отчего же не сказать? Хуже оттого не будет. Нет? Ну, так и говори.

 — Срамотно.

 — Эвона! Меня–то срамотно? Да нешто я видов не видал? И что ты, старик богобоязненный, срамотного наделать мог?

 — Видно, прогневил я Бога.

 — Ну, да ладно, будет уж причитать, сказывай знай! Или забыл, что князиньку я часом веселю, а часом и душой смущаю? Сегодня за обедом он смеется, зубы скалит, а я ему шасть на всю комнату: «Марья, мол, глазастая удавилась». Он побелел весь да как зарычит на меня!..

 — А вправду Марья удавилась? — спросил Ефрем.

 — Вправду. Утром по обедне! Взяла веревку и на крюке печном и удавилась. Дура–баба, известно! Онамеднись боярин–князинька ее, хамку, к себе в угловую звал… а сегодня она удавилась. Известно, хамка.

 — Что ж, Васька, — глухо спросил старик, — по–твоему, у хамки и души нет?

 — Известно — пар! — презрительно ответил Васька.

 — А ты сам–то — не хамово отродье?

 — Я–то? — гордо закинув лысую голову, проговорил Васька. — Я–то не весь хам; почитай, и во мне боярская кровь течет, да еще какая: Ромодановская–Стародубская!

 Ефрем невольно улыбнулся этому смешному самозванству; он часто слышал, что Васька считал себя побочным сыном боярина Ромодановского, но плохо верил этому, потому что уж очень безобразен был отпрыск Ромодановских.

 — Ты не смотри, что у меня глаз кривой да плешь во всю Красную площадь, — обидчиво заметил Васька, — в молодости девки на меня во как заглядывались!.. Ну, а как же ты–то? Не скажешь, какая кручина?

 — Да что ты словно банный лист к мокрому месту пристал? Ну, князь Аришку в угловую зовет повечеру, — хриплым, надорванным шепотом докончил Ефрем.

 Васька так и остался с открытым ртом и только моргал своим единым глазом.

 — Арину Федосеевну… зовет? — наконец прошептал он. — Почему же ее? Или… люба?

 — Давно зубы точит, да, вишь, мою старость жалел, ирод! — криво усмехнулся Ефрем.

 — Провинился ты чем–либо?

 — Провинился, провинился тем, что чуточку душу живую пожалел. Слушай, Васька! — вдруг освирепев, обратился старик к Кривому. — Заодно погибать! Хоть и ты, и я пособники были его богомерзким деяньям, зато, видно, и наказует меня Бог, да не хочу я, чтобы, меня погубя, он безвинную душу сгубил… До сей поры, кроме него да меня, раба смрадного, никто не знал, что в подземелье у него томится княжна польская! Больше года, сердечная, томится! Очень, бедная, мучается. И вот за то, что я многое открыл ей, он казнит меня казнью лютою: Аринушку мою, голубку чистую, погубить хочет, злодей. Крепился лютый до сей поры заслуги моей ради… а теперь… теперь, — голос старика оборвался, и он рукавом от кафтана вытер свои слезы.

 — Мало ему девок свободных по Москве гуляет? — злобно спросил Васька.

 — Чистую, знать, захотел.

 — Арина Федосеевна не пойдет на то волею.

 — Силком поволокут; нешто спрашивать станут?

 Старик поник головой, а Васька задумчиво устремил свой кривой глаз на оконце.

 Зимние сумерки уже давно окутали землю; на улицах трудно было различать друг друга, и все торопились скорее скрыться в дома, где уже зажигали огни и было тепло.

 В доме князя Пронского было темно, как в могиле. Домочадцы разбрелись по своим комнатам, кто спал после обеда и до ужина, кто тихо, вполголоса, беседовал с кем–нибудь, а кто сидел пригорюнившись…

 Дворня, зная, что боярин ходит мрачнее тучи, приуныла, и уже не слышно было разудалых песен.

 Младший ключник Егорка, рослый парень, искал Ефрема, но, узнав от его внучки Ариши, что тот у себя в светелке молится Богу, побоялся нарушить покой старика. Все в доме знали, что, когда дедушка Ефрем молится у себя в светелке, его нельзя тревожить и что верно приключилось в доме что–нибудь особенное, злое и жестокое.

 — А знаешь, дед, что я придумал? — нарушил наконец молчание Васька, обращаясь к Ефрему.

 — Что? — безучастно спросил Ефрем.

 — Поезжай–ка ты к боярыне Хитрово. Знаешь, чай? Да скажи ей про все про это — про Арину Федосеевну и все прочее…

 Ефрем усмехнулся.

 — Думаешь, она его проделок не знает? Все знает и все покрывает.

 — И про полячку знает?

 — А кто ж их разберет? Должно быть, знает.

 — Я так смекаю — не знает она. Потому, это — не девка–холопка, эта княжеского рода сама будет, значит, супротивница, а боярыня ревнива и себялюбива; гордости ее к холопкам не будет, а к княжне заговорит. И это князинька беспременно смекнул и про княжну польскую ни словечка не молвил.

 — А ежели молвил?

 — Ну, что ж? Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если он молвил, не сносить тебе своей седой головы, а если нет…

 — Все едино. Княжну, может, этим спасу, а Аринушку…

 — Кто знает, може, этим случаем и Арину Федосеевну вызволишь.

 — Ни в жисть! Когда еще боярыня Хитрово узнает да когда княжну увидит, а тем временем Аринушка моя сгинет, вовсе сгинет.

 — А и что ж за беда? — равнодушно заметил Васька. — Полюбовницей боярина сделается: тебе хорошо будет, да и ей, да и всем хорошо жить.

 — То–то Марье хорошо жилось.

 — Так ведь та дура, не сумела его под свою власть взять. Это уж их, бабье, дело.

 — Взяла его боярыня, скажешь?

 — А что ж, он ее здорово боится!

 — Потому и боится, что она — сила при царе, а то бы он показал ей, как над ним силу брать. Нет уж, где моей Арине властвовать: целой бы уйти, и то хорошо!

 — А уйдет! — вдруг радостно крикнул Васька.

 — Как это? — не понял Ефрем. — В бегуны пойти? Ой, жизнь–то в бегунах тяжкая…