При дворе Тишайшего

 — Неможется мне что–то, царица–матушка, прости!

 А ты испей святой водицы, вот там, у киота, в бутылочке стоит; намедни странница мне из Иерусалима принесла, от наговора, говорит, помогает. Испей–ка!

 Боярыня взяла бутылочку и поднесла ее ко рту; потом омыла водой лицо и, несколько раз истово перекрестившись, вернулась спокойная на свое место.

 — Что, полегчало ли? — участливо спросила царица.

 — Как будто полегчало; спасибо на добром на слове, царица! А тебе что насказала гадалка?

 — Да что же? — ласково улыбнулась Мария Ильинична. — Все хорошо! Говорит — проживу еще много годков, тихо да мирно, в добром здоровье; про прошлое много правды сказывала, — чуть вспыхув, проговорила государыня. — Ну, Марфуша, что там еще вычитала?

 Лицо цыганки омрачилось, и она с грустью посмотрела на царицу.

 — Говори, кого рожу: сыночка или опять девочку? — запинаясь, спросила Мария Ильинична.

 — Боюсь я, матушка–царица, за тебя боюсь!.. Испугаешься!

 — Ничего… говори уж!

 — Не видно, чтобы мальчик, а странное что–то: вокруг его рождения все красно — кровь, значит; будто богатырь, а и не мальчик; и не увидишь ты славы его; царем он будет сильным и не царем… чудное что–то, и не разберу, — уныло покачала головой гадалка. — Мне надо… со звездами о ребенке твоем поговорить…

 — Со звездами? — изумилась царица. — Неужто на руке мало написано? А ежели царя спросить?

 — Что же, спроси, — спокойно ответила Марфуша. — И царю, может, приятно будет о ребенке узнать.

 — Не любит царь ворожей, — заметила Хитрово.

 — Я заступлюсь, — ласково проговорила царица, — да и ты тоже замолви словечко, боярыня…

 — Я что же… я скажу, — задумчиво согласилась боярыня. — А теперь звать, что ли, царевен?

 — Зови, пожалуй!

 Боярыня подошла к дверям, ведшим в соседнюю комнату, и кликнула царевен и боярынь.

 Все обступили царицу и с любопытством стали расспрашивать, что ей предсказала цыганка.

 — Да ничего особенного, — вместо царицы ответила Елена Дмитриевна, — все, почитай, хорошее.

 Мария Ильинична приказала принести сластей, меда и вина заморского и стала угощать боярынь, а те по очереди просили Марфушу погадать им.

 Ворожея охотно согласилась и между серьезными словами и предсказаниями говорила много веселого и шутовского. Поднялись шум и смех. Царица, лениво потягивая из чарки водку, которую пила ради полноты, смотрела на веселившихся царевен и изредка улыбалась им.

 Боярыня Хитрово нетерпеливо поглядывала на Марфушу, ожидая, когда можно будет ее увести к себе, на свободе все у нее повыведать и спросить ее совета. Ведь уже раз она помогла ей избавиться от постылого мужа, поможет и теперь спровадить подальше злую разлучницу. А там князь Леон поскучает, потужит да к ней же и вернется, на ее груди забудет свое минутное увлечение.

 Под влиянием этих дум Елена Дмитриевна, весело оглянув всех, улыбнулась и, повернувшись к царице, шепнула:

 — Пора гадалке и уходить. Неравно теперь царь придет. Уведу–ка я ее, царица–матушка, до греха?

 — Ну, уведи, — согласилась Марья Ильинична, — да позови потешниц и плясовиц.

 Елена Дмитриевна распорядилась, чтобы позвали сказочниц–старух, несколько карлиц, придворных шутих и еще сенных девушек, специально составлявших как бы домашний придворный балет.

 В комнату ввалилась огромная толпа женщин, пестро разодетых и молчаливых, как куклы. Карлицы подкатились к царице и наперерыв стали выказывать свое искусство. Но царица отмахнулась от них, поманила одну из странниц и, велев ей сесть у своих ног, стала слушать ее монотонный рассказ о хождении «во град Иерусалим».

 Царевны со скучающим видом смотрели, как девушки под звуки песен тихо двигались, как тени, вертелись волчком, размахивали руками и сходились в какие–то замысловатые фигуры.

 Ирина Михайловна наполняла свою золотую чарку душистой мальвазией и цедила ее сквозь зубы. Ее подмалеванные глаза лихорадочно блестели и покрывались истомой; на щеках разгорался естественный яркий румянец, а полные губы пересохли. Какие–то мысли бродили в ее отуманенной голове, какие–то образы мелькали пред ее помутившимися глазами; в груди зажигались смутные желания, сердце трепетно и усиленно билось. Часто бывало это с нею.

 Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку–другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно — днем, и тяжкое забвение — ночью.

 В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

 Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

 Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету, времени.

IX В ОПОЧИВАЛЬНЕ БОЯРЫНИ ХИТРОВО

 Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

 Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

 Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

 Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем, одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

 Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:

 — На, почитай что по книжке.

 — Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.

 — Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…

 — А о ком?

 Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.

 А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираньями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.