При опознании — задержать

Лемжа решил, что, пока конники успеют окружить лес, повстанцы проскочат на другую сторону затона.

Двигались где бегом, где рысцой. От конников слева их теперь загораживала плотина, справа — молодой сосняк, подступавший к самой воде. Они бежали по берегу, и какое-то время этот небольшой лесок их прикрывал. Мельница осталась позади, и можно было бы переходить реку, да впереди ещё был открытый луг и лишь потом кусты и спасительный лес возле хутора. Подошли к самой опушке сосняка и увидели, что от переправы к ним скачет группа конников, отделившаяся от основной колонны.

— Ну, чего они сюда?! — крикнул Лемжа.

Весь план отступления был нарушен: когда повстанцы побегут по лугу, конники сразу же заметят их.

— Похоже, что мы в западне, — сказал себе Богушевич. Справа, с другой стороны сосняка, он увидел конское кладбище и того коня, которого привёл сюда крестьянин.

— Ну что, — сказал один из повстанцев, подходя к Лемже. — Постреляли? Порадовались? А теперь?

Лемжа молчал. Побелевшее лицо его точно окаменело. Что решить, что сказать — не знал. Его растерянность передалась и отряду.

— Уланов мало, — сказал Богушевич, и все перевели взгляд на него, ждали, что ещё скажет, может, даст какой-нибудь совет. А на Богушевича навалилась вялость, безразличие, будто столбняк нашёл, и он, сам тому удивляясь, не чувствовал растерянности и паники, которыми были охвачены все остальные. Он повернулся к лошадиному кладбищу и стал смотреть на коня, который, стоя на коленях, клонился набок — вот-вот упадёт, умрёт. Богушевич загадал, что, если конь продержится ещё две минуты, отряд спасётся, если нет — спасенья не будет. Суеверие, но он с детства верил в предзнаменования. Достал часы, поглядел на минутную стрелку, заметил время и стал следить за ней. Его обступили, думали, что он решает что-то для отряда.

В лесу, откуда они сюда прибежали, раздался выстрел, и, хоть был он глухой и далёкий, звук его словно стегнул каждого из них кнутом. Все замерли.

— Это Збигнева убили. Несчастный, — сказал Микола и потянулся к шапке.

Потянулись к шапкам и другие руки, но снова прозвучал выстрел, затем другой. Значит, ловят кого-то, бьют по нему, а он убегает. Вот выстрелили ещё раз и словно попали в коня — тот упал, повалился набок, вытянул ноги и застыл.

«Полторы минуты… До двух не додержался», — подумал Богушевич и спрятал часы. Молчал, чувствуя, как страх, тяжкий, отвратительный, заполняет душу.

Больше выстрелов не было, а конники приближались.

«Полторы минуты, роковые полторы минуты, — билась, пульсировала ужасная мысль о смерти. — Боже, спаси нас».

Он так был оглушён этими мыслями и чувствами, что не услышал команды отходить. Опомнился, когда все кинулись назад, к плотине, той же дорогой, которой бежали сюда. Он бежал последним и едва поспевал за всеми. Блеснул тёмный и гладкий, как сабельная сталь, затон. Протопали мимо мельницы, мимо шлюза, в котором шумела вода, взбежали на плотину…

Когда добрались до леса, пошли потихоньку, стараясь перевести дух.

А лес был старый и такой редкий, что просматривался от края до края. Порубили его недавно, пни ещё свежо белели, заплывали смолой, а собранные в кучу сосновые ветки не засохли и даже не скинули иглы. Тут и там росли густые купы можжевельника и молодой ельник. Повстанцы сразу поняли, что место это им не подходит, здесь не спрячешься, нужно скорей уходить отсюда. И направились к другому краю леса, посмотреть, какое там поле и что за ним.

Дальше все произошло неожиданно и быстро. Достигнув края леса, повстанцы остановились. За опушкой начиналось открытое поле, вспаханное и засеянное, молодая озимь взошла густой, мягкой щёткой. Свежее, изумрудно-зеленое, это поле своим мирным покоем, хозяйственной обихоженностью было в резком контрасте с войной, которая шла вокруг, и теми оборванными, суровыми вооружёнными людьми, что, собравшись в кучку, глядели на всходы. У многих из этих людей остался где-то свой клочок земли, так же засевали его, радовались дружным зеленям, но теперь-то они глядели не на своё, а на чужое поле. И вот по этим чужим всходам им надо было пройти, наступить на них грубыми сапогами, примять, искалечить хрупкие живые стебельки, втоптать их в землю, заботливо вспаханную чьими-то руками.

— Как рано озимь поднялась, — с радостным волнением сказал Микола. — Да такая густая! — Кавалерийское ружьё, взятое у убитого улана, он держал в руке, опершись прикладом на носок ботинка.

За полем — это добрых две версты, — сплошной массой чернел лес. Вот этот лес и был их спасением, убежищем, туда они и стремились. А правей, на лугу в низинке, раскинулся цыганский табор. Табор небольшой, с десяток крытых парусиной повозок. Горели костры, дым низко стлался по земле, тянулся к лесу. Были слышны гортанные крики цыганок — то ли ссорились, то ли просто громко разговаривали.

— Это неплохо, что здесь цыгане, — сказал кто-то из повстанцев. — Харчами можно разжиться.

— Да, надо бы сходить в табор, — добавил другой. — Они хоть и воры, а голодных накормят.

Лемжа, стоявший впереди всей группы, прошёлся нервной, нетерпеливой походкой взад-вперёд и сказал на ходу, повелительно махнув тонкой худой рукой:

— Сейчас никуда не пойдём. Нас на поле увидят. Переждём тут. — Когда он вскинул руку, широкий рукав сюртука сполз до локтя, оголив серый от грязи рукав рубашки.

— Не пойдём, — поддержал его Микола. — А то озимые потопчем.

Это решение было молча поддержано всеми, но не потому, что люди побоялись идти открытым полем, а потому, что все устали, всем хотелось передохнуть. Бойцы стали выбирать себе удобное местечко, чтобы присесть или прилечь, и тут они вдруг увидели на этом чистом зеленом поле конников. Конники возникли словно из-под земли, было их много, полсотни, а может, и больше, мчались быстрой рысью, растягиваясь на флангах, и с каждой минутой цепь их делалась все длинней. Те, кто были в центре, видно, специально придержали коней, и цепь изогнулась подковой, которая должна была охватить весь этот редкий лесок. Из-под копыт летели чёрные комья, и вслед за каждым конником тянулась чёрная рыхлая дорожка. Изрытое копытами поле пестрело ранами, как побитое дробью тело.

Конники мчались, а повстанцы, как парализованные, стояли и смотрели на них. Кто где стоял, когда появились конники, там и остался стоять, ни один не сделал ни шага. А кавалеристы оголили сабли, они блестели тускло и зловеще, и показалось, что в цепи стало ещё больше людей.

— Спасайся, — крикнул, наконец, кто-то, а кто-то выстрелил.

И тогда стали стрелять и остальные, кинулись в глубину леса, рассеялись по нему, перебегая от сосны к сосне, будто так их труднее было заметить. Справа конники уже вклинились в лес, открыли огонь. Стреляли и слева; выстрелы, громкие, как стук топоров, откликались коротким, глухим эхом. Но вот стрельба участилась и всё — выстрелы и их отголоски — слилось в один сплошной гул… Кто-то вскрикнул, кто-то закричал: «Побьют, надо сдаваться!», кто-то — видно тот самый, что кричал, — поднял руки, пошёл навстречу солдатам.