При опознании — задержать

«Какой-нибудь висельник, плевок человечества, учинит что-нибудь, — проклинал он того вора, который совершил кражу, — а ты занимайся им, бей ноги, трать время. Тьфу, чтоб ты сдох…»

Уголовное дело, которое ему поручили расследовать, не было трудным, запутанным. Ночью вор сломал замок на дверях лавки, набрал мешок товара, но далеко не ушёл, его задержали. По этому делу и надо было Потапенко провести следствие. Купец подал жалобу прокурору, чтобы вора наказали по всей строгости закона. А Потапенко очень не хотелось с этим возиться, и он решил уговорить купца, чтобы тот забрал жалобу, тогда можно будет прекратить следствие. Богушевич возражать не стал. Теперь Потапенко размышлял, каким образом ему подольститься к купцу, убедить его махнуть рукой на все это — ну чего разводить канитель? Все краденое возвращено, убытков купец не понёс, зачем же давать лишнюю работу следствию. Правда, твёрдой уверенности, что купец согласится, не было, упрямый и жадный, он и копейки не уступит. А богатый — у него несколько лавок, постоялый двор, доходный дом. Богато у него и дочек — пятеро — и только одну, самую старшую, недавно выдал замуж.

Дочери у купца были недурны собой, красивей, чем Лека, миленькие, весёлые, и Потапенко любил проводить время в их компании. Если бы не мать с её Леокадией, он бы так просто не отказался от дома Иваненко.

«Черт, — пожалел себя Потапенко, вспомнив про Леку, — не иначе он послал её на мою голову. Нужна она мне как рыбке зонтик. Взял бы Гапочку с хорошим приданым. Она бы у меня торговлей занималась, а я бы набивал мошну, как Ротшильд… Начто мне тогда все эти воры, карманники, грабители, домушники и всякая там дрянь». Потапенко понимал, что надежды матери поправить дела и разбогатеть, объединив две усадьбы, где еле сводят концы с концами и только поспевают выплачивать долги, малоосуществимы. Сам он хозяйничать не умеет и не будет, Лека тем более на это неспособна… А вот Гапочка в своих лавках хозяйничала бы как надо… И так это было близко, так близко! Даже сваха (конечно же, подосланная Гапочкой) приходила к Потапенко две недели назад. Поговорила, полебезила, вьюном вилась вокруг него, расхвалила Гапочку, выведала, что могла, прощупала, есть ли у него симпатия к невесте. А у Потапенко к тому времени уже появилась Лека. Мать благословила их на брак. От свахи он это, конечно, утаил и потому вынужден был выкручиваться: и от Гапочки не отказывался, и определённого ничего не обещал. Но недавно почувствовал, что Гапочка все про Леку знает. Приятно теперь будет встретиться с ней?

«Ну, чего я расстраиваюсь, чего волнуюсь? — начал он себя успокаивать. — Я ж от Гапочки не отрекался, буду по-прежнему держать себя кавалером».

Настроение его сразу изменилось, он шёл теперь бодрой походкой, энергично размахивая тростью, украшенной резьбой по кости и медными бляшками, одаривал всех знакомых, особенно тех, кто был ему по душе, широкой улыбкой, кланялся, приподнимал шляпу. И чем ближе Потапенко подходил к дому купца, тем больше ему хотелось повидаться с Гапочкой. Из четырех дочек на выданье она следующая по годам за Оксаной, к которой сватается сын Кабанова, землемер, недавно окончивший институт. Тот попробовал было посвататься к самой младшей, но у купца свой принцип — выдаёт дочерей только по очереди, и Кабанов согласился на вторую по возрасту — Оксану.

— Тю, — удивлённо воскликнул Потапенко, вспомнив об этом, — значит, если бы у меня сладилось с Гапочкой, то я породнился бы с Кабановым? Вот это родство! — развеселился он.

Дом Иваненко был уже недалеко: вон он, красный, двухэтажный, с зеленой жестяной крышей. Потапенко явится туда, как и всегда, женихом, и его примут, как жениха, и Гапочка будет рада — она так хочет стать дворянкой. А он, Глинский-Потапенко — дворянин, да ещё с хорошей родословной. Будет угощение, дочки станут из кожи лезть, чтобы показать свою образованность и воспитание, начнут музицировать, петь по нотам, читать стихи. И сам купец постарается получше принять гостя — не чужой пришёл в дом, а дворянин, жених…

Как мало надо иногда человеку, чтобы у него исправилось состояние духа. Потапенко пришёл в прекрасное настроение. Улыбка уже не покидала его лица, шаг ускорился, трость взлетала вперёд-назад ещё энергичней. Вот и дом, совсем рядом. На балконе, на виду у всей улицы, под зонтиком сидела вся в белом одна из дочерей купца и читала книгу. Потапенко поднял трость, сдёрнул с головы шляпу, чтобы поздороваться с ней — ему показалось, что это Га-почка, и тут его кто-то окликнул. Повернулся и помрачнел: возле калитки соседнего двора стояли Нонна и Лека.

— Алексей Сидорович, добрый день.

— Добрый день, — машинально ответил он и остановился, будто наткнулся на что-то.

Лека в чёрной юбке, белой блузке и белой шляпке, грудь, тугая, тяжёлая, так и выпирает (вот уж действительно — полная пазуха…), на неё перекинута темно-русая коса. И Потапенко свой приветственный жест, предназначенный Гапочке — это она и сидела на балконе, — тут же переадресовал Леокадии: два раза помахал поднятой вверх тростью и поклонился. Лека шагнула к нему, протянула в ответ пухлую руку, и он поцеловал её, удивляясь, как это Лека очутилась здесь, да ещё с Нонной.

— Расстроилось фортепиано, — сказала Лека, беря Потапенко под руку — а что, она в своём праве! — струна лопнула. Ходили к мастеру, — показала она на невысокий деревянный домик.

— Струна лопнула? — растерянно повторил Потапенко, не зная, о чем с ней говорить. — С чего бы это ей было лопнуть?

Лека задумчиво закатила глаза.

— Может, горничная Дуняша лазила в серёдку да и порвала, — сказала она, — а может, мыши перегрызли.

— Мыши?

Нонна хмыкнула, хмыкнул и Потапенко, но оба сдержали смех, глянули друг другу в глаза. Глаза у Нонны синие, глубокие, не оторвёшься от таких глаз. Нонна в красном сарафане и такой же красной кофточке с короткими, а может, закатанными рукавами. «И почему она не хочет жить в Корольцах?» — уже который раз подумал Потапенко.

— Меня сюда Нонна Николаевна привела, — объяснила Лека. — А мастера дома не застали. Алексей Сидорович, пошли с нами ко мне.

— Куда? Я же на службе. У меня дело, уголовное, надо следствие провести. Иду вот допрашивать Иваненко.

— Иваненко? — надула губы Лека. — К Гапочке небось шли.

Лоб у Потапенко наморщился, щеки стянуло, губы скривились — так ему стало неприятно.

— Вечером приду, ладно, — попробовал он отговориться.

— И Нонна Николаевна с нами пойдёт.

— Нет, я не могу, — Нонна остановила на Леокадии весёлый, насмешливый взгляд, — муж приехал, — сказала она Потапенко.

— Соколовский? Где ж он?

— У купца, по какому-то делу. Сейчас выйдет.

И правда, Соколовский, управляющий имением Потапенко, вскоре вышел. Бородатый, в полотняном пиджаке, сапогах, белой парусиновой фуражке и вышитой украинской сорочке. Потапенко и Соколовский поздоровались, энергично пожали друг другу руки.

— Вам, Алексей Сидорович, мать кланяется, соседи передают привет. И её отец, — кивнул он на Леку, — тоже кланяется и зовёт в гости. Они там собираются вас благословить…

— Спасибо, спасибо, — перебил его Потапенко, — не могу я в гости ехать, служба не пускает.

Расспросил про мать, хозяйство, про пожар. Сказал, что в Корольцы едет Богушевич расследовать причины пожара.

— Богушевич? — словно удивившись, переспросил Соколовский. — Что он там найдёт? Никаких следов не осталось. Был становой, проводил дознание.

Соколовский и Нонна попрощались и пошли, взявшись за руки, как маленькие. Хотел пойти и Потапенко, да Лека не отпускала. Отвела от дома купца подальше, чтобы не видно было балкона, где сидела Гапочка, стала близко, лицо к лицу, дышала часто и глубоко, и золотой крестик на груди у неё качался, как чёлн на волнах.

— Алексей Сидорович, — сказала она с придыханием, — очень вы ко мне невнимательные, письма писали мне редко. А я так люблю читать ваши письма, когда вы складно и с чувством пишете: «Милостивая государыня Лека…» — Она зажмурила глаза и прижалась к нему плечом. — А правда, я симпатичная?

— Ага.

— Ой, Алексей Сидорович, ну кто ж так говорит: «ага»? Как парубок с хутора. Наша горничная и то уже от «ага» отвыкла.

— Симпатичная, — поправился Потапенко. — Симпатичнейшая Леокадия Карповна Гарбузенко, чудо природы.