Придет вода
Шрифт:
Определяющим музыкальным стилем рок-н-ролла в нашей стране с конца 80-х (и особенно с начала 90-х) годов является так называемый «сибирский панк», характеризующийся помимо всего прочего, своеобразной суицидальной эстетикой. Программой, эстетическим манифестом этого направления стал магнитоальбом Янки Дягилевой Домой!. Это призыв уйти туда, откуда пришел: в ничто, в прах. Потому как «нам остались только сбитые коленки», и выход из этой реальности, напоминающей «вертолет без окон и дверей», один… Действенность суицидальной установки доказывается не только творчеством, но и личной судьбой. Так, например, сама Яна Дягилева покончила с собой в мае 1991 года. Внушителен и мартиролог всех тех, кто придерживался, в той или иной степени, названной эстетики и в разное время рассчитался с окружающей действительностью: Селиванов, Башлачев, Чумычкин…
Рассмотрим суть этого явления более подробно. Суицидальное поветрие среди молодежи, столь характерное для нашего времени, или, как еще в прошлом веке назвал это явление Ф. М. Достоевский, «суицидальная эпидемия» — вещь неоднозначная, требующая самого пристального внимания и изучения.
Мотивов добровольного ухода человека из жизни много: болезни, физическая ущербность, нужда… И примеров тому в криминальных сводках предостаточно. Нам же любопытнее всего те случаи, когда человек уходит из жизни без видимых к тому оснований и, судя по посмертным запискам, даже в веселом (а если быть еще точнее — ерническом) расположении духа. Ф. Достоевский причину таких счетов с жизнью видел в неверии человека, особенно молодого, в бессмертие собственной души. Как ни странно, именно это неверие, а стало быть, уяснение нелепости и случайности окружающей реальности, приводит к отрыву от жизни, разрыву всех связей (с природой, делом, другими людьми), т. е. разрушению ранее присущего человеку менталитета. Бессмысленность жизни ставит субъекта перед дилеммой: либо примириться с ней, а исходя из ее конечности и бессмысленности — начать жить «животной», «скотской» жизнью, либо уйти из нее. И уход в данном случае представляется единственно возможным, здравым, естественным поступком.
Существует и пограничное суицидное состояние (условно назовем его «ожиданием конца»), порождающее ту эстетику, о которой речь шла выше. Суть его в любовании (впрочем, это не исключает настоящих искренних страданий от той же бессмысленности бытия) своим положением «смертника», «обреченного», «камикадзе». Как у Высоцкого: «Хоть немного еще постою на краю». Причем, возможность прервать собственную жизнь в любой момент ставит человека выше реальности, законов Природы, подымает до уровня Бога. Однако такое положение не вечно, ведь в «кодекс чести» «стоящего на краю» входит не только любование, но и поступок — т. е. собственно суицид.
Внешним проявлением пограничного состояния является абсолютное отрицание всей существующей системы человеческих ценностей. Кроме одной — ценности самого суицида. Состояние конкретизируется в виде саркастического отношения к упорядоченности общественной жизни, высшей степени индивидуализации субъекта, «смури», т. е. поиске в любых проявлениях окружающей реальности подтверждений своей суицидальной установке, особом типе лирического творчества, характеризующегося обостренностью восприятия экзистенции. (Далее один абзац утерян — прим. сост.)
Что может противостоять эстетике, философии суицида или саморазрушения (а рок-н-ролл это и есть, в принципе, «саморазрушение» — Б. Гребенщиков)?
Противостоять может только поиск и достижение гармонии. Другой вопрос — где ее найти? Одни считают — в Боге, другие — в «чистом искусстве» («игре в бисер» — Г. Гессе). Ясно одно: эти поиски — единственная альтернатива «непрерывному» (Е. Летов) суициду, кажущейся (или истинной?) бессмысленности собственного существования.
Валерий Отставных.
Приставка «суб» в данном случае кажется мне крайне неудачной, по сути своей — почти стыдливой. Рок давно уже признан как самостоятельное культурное явление второй половины XX века. Интересующихся отсылаю к работам известных отечественных культурологов Л. Переверзева и Д. Покровского. — прим. ред.
Ближайшей исторической аналогией представляется «садж» — особый вид старинной арабской поэзии, наложившей яркий отпечаток на стилистику Корана, а также всю ближневосточную культуру — рифмованные фразы с размеренными ритмами, с резкими, стремительными ассонансами; поток сплетающихся в запутанный узор заклинаний. Садж был языком колдунов-кохинов, сопровождающих свои заклятия ударами в барабан или бубен.
Вообще, эстетика рока и психология его восприятия уходят корнями в такую седую древность, когда не только жанры искусства не были рассортированы по творческим союзам (последнее словосочетание следует брать в кавычки), но и само искусство не успело отделиться от религии, общественного сознания народа и повседневного быта. Рокер на сцене — не просто артист,
он медиум, аккумулирующий чувства и энергию аудитории и выплескивающий эту эмоционально-энергетическую волну обратно в зал. «…Когда войдешь в город, встретишь сонм пророков, сходящих с высоты, и пред ними псалтирь, и тимпан, и свирель, и гусли, и они пророчествуют, и найдет на тебя дух Божий, и ты будешь пророчествовать с ними, и сделаешься иным человеком». «Пророками» становились выходцы из разных социальных слоев. «Их отличало «странное» поведение во время «камлания», когда они, возбужденные музыкой своих музыкальных инструментов, приходили в экстаз, кричали, скакали, неистовствовали, наносили себе удары и раны…» (Рижский. М. И. «Библейские пророки и библейские пророчества», М., 1987, стр. 46), — прим. ред.Тезис более чем спорный. Советую автору еще раз внимательно прослушать песню БГ «Игра Наверняка». Как мне представляется, там все-таки речь идет несколько об ином. — прим. ред.
«Молодой Коммунар», Воронеж, 1994 г.
КОНСПЕКТ О «ДЖОКОНДЕ»
В последнее время приходится наблюдать странную потребность журналистов, менеджеров и прочих — не говоря уже о публике — найти среди не столь многих поющих девушек «вторую Янку» — или «новую Янку», как хотите. Казалось бы, что здесь странного? Вполне естественная потребность, синдром потери, желание удержать, продлить, заместить и т. д. Но не покидает некое ощущение неправильности такого подхода и такого желания, потому что… Ну, как объяснить? Когда умерла Янка, я, горюя искренне и всерьез, совершенно не испытывала желания причитать по типу: «Ах, сколько бы она еще успела, если бы не… сколько новых… сколько не узнаем…» Дело в том, что Янка успела ВСЕ. Нет, наверное, больше столь самодостаточно-раскрытого и одновременно столь закрытого, завершенного явления, как Янка. Достаточно просто слушать те тридцать с лишним песен, что есть в наличии. И ничего не надо искать больше. И никого.
Но вот ведь какой фокус выходит: если подражатели или — что хуже — имитаторы появляются при жизни того или иного рокера, то мы все презрительно кривим рот: «Косит!» И это клеймо. Даже если молодой (а ярлык сей клеится, разумеется на молодых и малоизвестных) исполнитель достаточно самобытен, все равно так и тянет привязать к нему бирочку: «А вот тут он дерет с такого-то, а тут закос под такого-то…» И, таким образом классифицировав, положить на полочку с б/у. И исполнителю тому невезучему — то ли он в самом деле в ранней юности кому-то подражал (а через это прошли практически все), но перерос и развился в нечто самостоятельное, то ли просто некто маститый почуял пристрастным ухом мнимое сходство — приходится годами выбиваться из сил, выкарабкиваясь из тени мнимого или реального гуру. Иногда, правда, это называется красиво — «школа». Это в том случае, когда оригинал неповторим в достаточной степени, чтобы обвинить в открытую в «закосе». Можно сказать «школа Наумова» — фиг закосишь под Наумова, граждане! — но трудно представить «школу Шевчука» или, скажем, какого-нибудь Алекса Оголтелого.
Хотя, с другой стороны, под Егора вот формально закосить несложно, до что-то мало у кого получается…
Так о чем я? А я вот о чем. Если гуру, не дай Бог, уходит — умирает или, в лучшем случае, уезжает навсегда или отходит от творческой жизни безвозвратно — сразу кривившиеся презрительно губы распрямляются в нормальное положение, и прежних имитаторов, плагиаторов или просто похожих начинают любить почти искренне — за сходство с ушедшим, не более. Хуже того — начинают выискивать самых похожих или находить новых похожих из общей массы безвестных исполнителей, и восторженно придыхать: «Ну почти как N!» Или круче: «Да, это новый N!» И не иначе.
Исполнитель, более или менее уверенный в собственных силах, шарахается обычно от таких сравнений, как от чумы, и на это ему, как и в предыдущем (смотри выше) случае иной раз нужно угробить кучу сил и лет. И часто без всякой надежды — от себя не уйдешь, сменив стиль и прическу, и если у тебя мозги от природы повернуты, как у покойного N, или голосовые связки работают в том же режиме, то…
А прочие, падкие на дешевый успех или просто по-ребячески польщенные навешиваемыми сравнениями — прочие, гордо распустив хвост, принимают на себя высокое звание «похожих на…» Доходит до таких маразмов, как «концерты памяти Цоя» в Питере, где отбиралось «самое киношное КИНО», а финалистов брал под свое хлебосольное крылышко дядя Айзеншпис. Да только когда это было? Года два уж назад, кажется. Ну и как, появился «новый Цой» в отечественном роке? В смысле — человек, ДОСТОЙНЫЙ таковым называться? А? Вот то-то.