Приди, сладкая смерть

Когда везешь на «скорой» участников драки, тебе как водителю часто случается видеть, как они облевывают тебе всю машину. И на восемьдесят процентов можешь быть уверен, что там окажется что-нибудь из киоска с сосисками — как правило, бурские колбаски. Не знаю, в чем тут дело, в жире ли или в добавках. Может, они какой порошок подмешивают, от которого люди агрессивными становятся.

Я бы мог сказать, что все это из-за бешеных заграничных коров. Но в бурской колбасе нет никакого коровьего мяса. В них вообще никакого мяса нет. Во всяком случае, дед Бреннера всегда так говорил в последние годы перед смертью: теперь там вообще никакого мяса нет, одни опилки.

И вот Бреннеру на старости лет довелось узнать, что дед тогда был неправ. Ведь когда они блевали в его машине, пахло совсем не опилками.

Но я совсем к другому веду. Говорю же: смерть велика, и Вена тоже велика. И так оно и есть. Но мир тесен! Потому что господин Освальд жил в Альт-Эрлаа, и Лунгауэр жил в Альт-Эрлаа. И хотя это пригород, но никак не Шёпфверк и не Гросфельдзидлунг, а вовсе даже наоборот: аристократический район, для среднего сословия. Восемь небоскребов и жителей столько, сколько во всем Айзенштадте. На крышах бассейны, детские сады и все такое.

Но Лунгауэр и господин Освальд не то чтобы друг друга с детского сада знали. Во-первых, тогда Альт-Эрлаа здесь еще даже не было. Во-вторых, Лунгауэр поселился здесь у матери только после того, как с ним произошло это несчастье. И кроме того, ему было всего тридцать восемь лет, так что он просто по возрасту не мог ходить с господином Освальдом в один детский сад.

Ну так вот. Почему я все время про детский сад. Через полтора года после этого несчастного случая Лунгауэр был беспомощен, как маленький ребенок. Он сидел в инвалидной коляске, весь скукожившись, и было видно, что даже сидеть для него — слишком сложная задача.

Он был худой, как те фотомодели, на которых сегодня ты можешь миллионы заработать. Я-то всегда говорю, что чуть-чуть полноты женщинам не повредит. Но у фотографа самое дорогое в работе — это пленка, он перематывает и щелкает, перематывает и щелкает, и к вечеру он отстрелял уже добрую сотню метров пленки, это ведь кучу денег стоит. А с худой фотомоделью ты, конечно, можешь сэкономить много пленки.

Но фотомодель — это все-таки совсем другое, чем жалкая фигура Лунгауэра. Особенно когда он, одна кожа да кости, сидел в своем кресле. И при том нужно еще радоваться, что он так мало весил, иначе как бы он удерживал в вертикальном положении верхнюю часть туловища.

Его сальные волосы свисали с воротника нового спортивного костюма, и вид его, сидящего так в своем кресле, заставил Бреннера вспомнить об одном знаменитом ученом, исследовавшем космическое пространство. Я себе тоже эту книжку купил и должен сознаться, что не слишком много прочел, но очень все интересно, про черные дыры и все такое.

Мать Лунгауэра провела Бреннера к сыну и представила его. Говорила она при этом так громко и отчетливо, как обычно разговаривают с теми, у кого не все дома:

— Это господин Бреннер! Твой новый коллега! Со «скорой»!

— Храни господь! — сказал Бреннер.

Ведь что интересно! Обычно Бреннер никогда не говорил «здравствуйте!», как в Германии, или «храни господь», как в Австрии. Всегда только «добрый день».

Он приобрел эту привычку еще в Пунтигаме, лет в пятнадцать — шестнадцать, во время полосы упрямого противодействия всему и всем, и с тех пор только «добрый день». И вот впервые за тридцать лет «храни господь!».

Вот и видно, насколько такое упрямство может далеко зайти. Стоило только Господу Богу выставить у себя в окошке розгу, слегка потрясти поперечным параличом, слегка подмигнуть: «Эй, смотри-ка, а ты ведь тоже мог быть таким вот Богом проклятым калекой», как уже из тебя прет это «храни господь», как из пьяного драчуна бурская колбаса.

Казалось бы, за прошедшие месяцы Бреннер насмотрелся на «скорой» достаточно всяких болезней и несчастий, так что его таким зрелищем не испугать. Но ничего подобного. Пока ты сам водитель, а кто-то другой калека, то тебя это не особенно пугает. Но когда несчастный оказывается твоим товарищем по работе, то, конечно, совершенно другое дело. Вот у Бреннера и вырвалось: «храни господь!» Ну, мне-то кажется, ничего плохого в этом все-таки нет.

Бреннера не удивило, что Лунгауэр на это ничего не ответил. Потому что по виду его нельзя было заподозрить, что он вообще еще может говорить, — в этом Бреннер вынужден был признать правоту Ангелики.

Голова свешивалась у него на сторону, на правое плечо, а из уголка рта непрерывно тянулась ниточка слюны. Один глаз был поврежден, зато другой смотрел совершенно неподвижно. Тут уж никак нельзя было подумать, несмотря на наличие бутылочки с катетером, прикрепленной к креслу сбоку, что это рекордсмен сдает анализы для допинг-контроля.

Но когда Бреннер уже повернулся было к матери Лунгауэра, он заметил, что тот медленно, сантиметр за сантиметром, поднимает руку, и вот целую вечность спустя он протянул руку Бреннеру.

— Скажу, если встречу его, — запинаясь, выдавил он из себя. Понять его было непросто. Бреннеру потребовалось несколько секунд, прежде чем он собрал воедино все звуки. Но потом, конечно: «Если встречу его!»

Лунгауэр говорил вовсе не так уж непонятно. Просто Бреннер никак не мог поверить, что калека над ним посмеивается. Человек, у которого неплохой шанс в скором времени встретить самого Господа Бога, подшучивает над трусливым «храни господь» здорового человека.

Что правда, то правда: нужно быть глубоко здоровым, чтобы стать настоящим трусом. Хотя в защиту Бреннера я могу тебе сказать: у Лунгауэра было одно преимущество, он-то постоянно был калекой, а для Бреннера это как-никак новая ситуация, он должен был к ней еще приспособиться.

— Господин Бреннер пришел из-за Ирми! — снова четко и громко разъяснила сыну мать.

— Да знаю я.

— Вы знаете, что случилось? — спросил Бреннер не так громко, как его мать, но все-таки гораздо громче, чем говорил обычно.

Лунгауэр немного поворочал головой на плече, потому что это был его способ кивать, а потом сказал:

— Из пульта.

— Телевизор, — прошептала мать. — Люди думают, что он в уме повредился, — торопливо прошипела мать, как бы надеясь: если я буду говорить быстро, он меня не поймет. — Но врачи говорят, в умственном отношении он совершенно здоров. Он совершенно нормальный. Он все понимает. Как и раньше, до несчастного случая. Только у него центр речи в мозгу поврежден. Мне доктор показывал на рентгеновском снимке, там место есть, где отвертка его речевой центр повредила. Но это не ненормальность. Это просто — ну есть какое-то особое название для этого.

— Афазия, — пробормотал калека в инвалидной коляске.

— Вот видите, он все понимает, — вздохнула мать, как будто ей это было не совсем по нраву. — Он даже лучше меня понимает. Афазия. Вы знаете, что это такое?

— Я как-то раз одного эпилептика вез. У него это тоже было, — припомнил Бреннер. — Он меня все время крановщиком называл. Я думаю, потому что краны желтые и машины «скорой» тоже раньше были желтыми.

— Он только слова путает, — нервно закивала мать. — А думает он совершенно нормально. Только у него слова путаются, одно вместо другого.