Приди в зеленый дол

Потом раздался голос: «Как только что заявил президент Рузвельт, самолёты японских военно-воздушных сил совершили нападение на Пирл-Харбор, Гавайские острова. Нападение было…»

Челюсти прекратили своё устрашающее движение, глаза засверкали. Потом челюсти снова сжались, всего раз; кадык подтянулся, помогая глотке пропустить недожеванную массу. Опрокинув стул, Сандер вскочил из-за стола.

– Смерть негодяям! – завопил он. – Бей жёлтую сволочь!

Взор его пылал. Слушая радио, он взад и вперёд ходил по комнате. Вдруг он остановился и, пригнувшись, сверкая выпученными глазами, обнажив крупные зубы в кровожадной усмешке, начал медленно поводить из стороны в сторону дулом воображаемого пулемёта, приговаривая сквозь сжатые зубы: «Та-та-та-та-та».

Потом, неожиданно, прямо в неё: «Та-та-та-та-та».

Выпрямился и, не отрывая от неё глаз, провозгласил:

– Мне ещё нет сорока, и я силён как бык.

Она, не отвечая, равнодушно смотрела на него.

– Что ты на меня уставилась? – сказал он. – Ты отлично знаешь, что я силён как бык. Говори!

– Да, – сказала она.

– Молчишь, – говорил он, распаляясь, – молчишь, лишь бы поиздеваться надо мной. Прекрасно знаешь, что я силён как бык, и нарочно молчишь, чтобы поиздеваться. Говори! – приказал он. – Полностью говори, черт бы тебя побрал!

– Ты силён как бык, – равнодушно повторила она.

– Отлично сказано! – взревел он. – Уж ты-то испытала мою силу! Пойду давить жёлтую сволочь! В лепёшку! К чертям эту вонючую ферму, к чертям этот поганый дом, к дьяволу…

Он обвёл комнату взглядом горящих, вылезающих из орбит глаз, взглядом, который, казалось, косил все вокруг. Потом снова вытаращился на неё, как будто собирался что-то сказать, но ничего не сказал, налил себе полстакана чистого виски и со стаканом в руке вышел.

Моя посуду, потому что у поварихи был выходной, она слышала, как он топает на втором этаже, и иногда сквозь потолок и стены до неё доносилось: «Та-та-та-та-та» – и хохот.

На следующий день он поехал в Нэшвилл, остановился возле большого серого здания, увешанного удалыми плакатами, и без очереди .протолкался к столу.

– Запишите меня в морскую пехоту, – сказал он. – Я хочу быть офицером.

Ему дали бланк и велели идти к другому столу, где были приготовлены чернильницы и перья. Сандер взгромоздился на табурет, схватил ручку с жёваным концом и начал потеть.

Его будто посадили за парту. Ему готовят какую-то гнусность! В нем закипал гнев. Мощными пальцами он переломил ручку пополам и посмотрел на обломки.

– Силён как бык, – сказал он громко и загоготал. Потом подобрал обломок с пером, неумело обмакнул и начал писать.

На медицинской комиссии ему сказали, что у него неладно с давлением, и посоветовали обратиться к врачу.

– А это видали? – заорал он перепуганной комиссии, сопровождая свой вопль недвусмысленным жестом.

Он проторчал в Нэшвилле неделю, пытаясь попасть в пехоту, во флот, даже в строительный батальон. Повсюду ему говорили, что у него повышенное кровяное давление. Все ему советовали обратиться к врачу. И всем он отвечал одно и то же: «А это видали?»

Вернувшись в долину Спотвудов, он подолгу мрачно сидел у огня или бродил по дому, злобно поглядывая по сторонам. А то вдруг бросался в конюшню, седлал лошадь и на весь день, а порой и на всю ночь уносился бог знает куда. В один из таких дней он и загнал свою кобылу: она повалилась в бурую грязь, на морде у неё висели клочья красной пены, а он кинулся в дом за ружьём.

Сандерленд Спотвуд ни слова не сказал жене о том, что произошло в Нэшвилле. Он с ней вообще не разговаривал. Даже по ночам, лёжа рядом с мужем в постели, Кэсси лишь по его прерывистому дыханию догадывалась, что он не спит.

Однажды апрельским днём она сидела в спальне у окна и штопала; краем глаза она видела, как через двор к заднему крыльцу прошла какая-то женщина. Кэсси решила, что это повариха. Потом сообразила, что до ужина ещё слишком далеко, встала и вышла из комнаты. Когда в заднюю дверь постучали, Кэсси уже спускалась по лестнице.

В дверях стояла Арлита, жена Бентона.

– Входи, – сказала Кэсси, глядя на неё и уже зная, что сейчас произойдёт что-то важное.

Никогда прежде Кэсси не видела лица этой женщины. Случалось, она издали замечала, как та идёт пешком или едет в старом форде по дороге к дому, который арендовал у Спотвудов её муж, три месяца назад сбежавший в армию, – и это в начале весны, когда на ферме дорога каждая пара рук. Только теперь, впервые оказавшись с ней лицом к лицу, Кэсси поняла, что прежде вообще никогда по-настоящему не видела чёрного лица. Оно было не черным, а жёлто-коричневым и как будто прозрачным.

– Что тебе? – спросила Кэсси.

Но та смотрела на неё задумавшись, словно и ей почудилось что-то странное в лице Кэсси. В пустом доме стояла тишина, за окнами ярко светило солнце, шелестела зелёная листва. Наконец, оторвавшись от своих мыслей, негритянка сказала:

– Сами, что ли, не знаете?

– Ты что, забыла, что должна говорить мне «мэм»? – сказала Кэсси, удивляясь своим, словам, недоумевая, откуда они взялись, потому что она ни о чём не думала в эту минуту, только чувствовала какое-то весёлое головокружение, словно ветерок шевелит молодые листочки в лучах весеннего солнца.

– Да, мэм, – говорила жена Бентона, спокойно глядя на неё, – да, миссис Спотвуд. Извините. – И поскольку Кэсси не нашла, что ответить, начала снова: – Так вы не знаете?

– О чем?

– Мой муж, он уехал, – сказала она, – уехал на войну.

– Да, – раздражённо сказала Кэсси, – сбежал перед самой пахотой, когда и так рук не, хватает.

И снова собственные слова удивили её, потому что она ни о чём таком не думала, слова сами шли ей на язык неизвестно откуда.

– Так вы не знаете? – тихо спросила женщина, заглядывая Кэсси в глаза. – Не знаете, что тут делается? Неужто так и не узнали, за столько-то лет?

Она замолчала, но Кэсси уже все поняла, и опять это головокружение, словно листва, освещённая солнцем, трепещет у тебя перед глазами. Как странно, когда вдруг что-то узнаешь, когда из темноты неведения вдруг возникает отчётливая мысль, почему-то начинает радостно кружиться голова, даже если то, что ты узнала, – ужасно. Будто вдруг становишься самой собой.

В тот вечер, после ужина, когда Сандер ещё допивал свой кофе, она сказала:

– Послушай, Сандер.

– Чего?

– Я все знаю, – сказала она, сама удивляясь своему бесстрашию. Своей независимости.

– Что ты знаешь?

– Жена Бентона сегодня приходила ко мне.

Он насмешливо оглядывал её. Потом сказал:

– А ты, значит, воображала, что во всем округе, кроме тебя, никто юбки не носит? – загоготал и отхлебнул кофе.

– Ты не понимаешь, Сандер, – терпеливо объяснила она. – Ты думаешь, я к тебе в претензии. Не в этом дело. Мне всё равно. Даже если бы ты побил меня, мне и то было бы всё равно.

Бесстрашие и независимость все ещё не покинули её.

– Ну так чего же ты суёшься?