Придорожная собачонка

Хелена

И вот мы уже по другую сторону. Кампании завершены. Собственность перекроили. Над пепелищами дымка. А Хелена себе танцует между кострами. Видимо, ей известен секрет какой-то особой жизни, А я целый вех пытался понять ее смысл — без толку. Знаю, ты натерпелась, Хелена, и не пожаловалась ни полсловом. Голодала, не ожидая помощи ниоткуда. И больницы, убожество тела, которое хочет себя любить, Ненавидит себя и плачет в заплеванном коридоре. Кто бы подумал, Хелена, что наша юность так повернется? Сад под солнцем сверкал, и стояло вечное лето. А потом нас долго учили терпеть заодно с другими И благодарить минуту, если прошла без боли.

Хеленина вера

По воскресеньям я посещаю храм и молюсь, как все. Кто я такая, чтобы отличаться от прочих? Точно так же не вслушиваюсь, что там бубнит проповедник. А то бы пришлось допустить, что мне отказывает здравый смысл. Я старалась быть верной дочерью моей Римско-католической церкви. Читала «Отче наш», «Верую» и «Богородицу» Вопреки своему постыдному маловерью. Не мне рассуждать, как там будете Адом и Раем. Но этот мир переполнен пакостью и уродством. Должны же хоть где-то быть доброта и правда. А значит, должен быть Бог.

Йокимура

 Однажды я увидел по телевизору кладбище нерожденных детей с маленькими могилками, на которых японские женщины зажигали свечи и оставляли цветы. На минуту я вообразил себя одной из них, наклонившейся положить букет хризантем.

— Сын мой, я зачинала тебя в любви и ничего другого я о тебе не знаю. Ты бы мог от меня услышать об ужасах жизни, от которой тебя избавили. О том, как нас посещают беды, а мы не можем понять, почему нас, таких особенных, наказывают, как всех остальных. Может быть, ты узнал бы то же, что я, и, стиснув зубы, год за годом сносил судьбу, потому что так нужно. Терпя, я думала, может быть, ты, мой сын, унаследуешь мою проклятую стойкость и способность к самообману. И чувствовала облегченье, говоря себе, что, по крайней мере, ты в безопасности. В небытии, как в колыбельке или как в шелковом коконе. Кем бы ты стал? Я бы целыми днями дрожала, гадая, что в тебе победит: знак величия или краха — ведь достаточно зернышка, чтобы склонить весы. Что победит: благодарность и признание ближних или четыре стены изболевшегося человека? Нет, я уверена, ты стал бы сильным и храбрым, как все, кто зачат в любви. Я приняла решенье и знаю: так было нужно, и ни на ком нет никакой вины. И когда я пробую персик, когда я смотрю на восходящий месяц, когда радуюсь молодым кедровым лесам на взгорьях, я делаю это вместо тебя и ради тебя.

Дерево

Я птенец под счастливой древесной кроной, раскидистою, густою. А дерево это в лесу не растет, оно само — целый лес. В нем мое начало со всей моей памятью и немотою, И не называйте меня ни одним из здешних словес.

ОТДАННЫЕ ТЕМЫ

Почему я отдаю свои темы?

Проще всего на это ответить: потому что я стар и не сумею сам ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. Земля кажется мне очень интересным местом, и расставаться с ней жаль. Но что тут можно поделать? Прислушиваться к недугам и безобразиям, которые докучают стареющему организму, превратить свои записи в дневник прогрессирующего распада? Это не поможет ни мне, ни кому другому. А ведь я должен писать. С молодых лет я ощущал присутствие своего даймона, или, если хотите, Музы, и без этого спутника погиб бы бесславно. Однако то, что пишешь, постоянно меняется — соответственно изменениям сознания. Сегодня я осознаю все по-иному, чем десять или двадцать, а тем более пятьдесят лет назад. Или, что, пожалуй, правильнее, по-иному не осознаю. Уже давно мои внутренние заботы сводятся к вопросу: как сберечь память? Хотелось бы представить себя исключением, сославшись на различные тяжелые испытания, но, в сущности, сейчас все пишущие главным образом этим и занимаются, независимо от возраста, пола и характера переживаний. Я думаю, что замыкаться в четырех стенах собственной личности вредно. Во всяком случае, когда тебе за восемьдесят, хорошо уже то, что картина мира, хотя и страшная, видится крайне комичной, так что чрезмерная серьезность здесь неуместна. Сначала мы хотим достичь как можно более высокого уровня сознания, затем снисходительно приветствуем его ограниченность. В то же время обретает большую значимость сам спектакль, просто потому, что он шел, когда нас не было, и будет идти, когда нас не станет. Благое дело — усиливать интерес живых к этому theatrum mundi, и нехорошо убеждать их, что как только мы умрем, все обратится в ничто. Мои темы могут пригодиться людям, уставшим от исповедальной литературы, широко разливающегося потока сознания, бесформенности повествования о себе. Благословим же классицизм и будем надеяться, что он не исчез совсем.

Хоругвь

Перси, сын графа Нортумберленда (его старший брат, по прозвищу Готспер, действует в королевских хрониках Шекспира), был рыцарем без страха и упрека. Вдохновленный стремлением нести веру Христову язычникам, он вступил в Орден крестоносцев, сражавшихся на окраинах христианских земель. Мы бы ничего не знали о его пребывании в тех краях, если бы не событие 1392 года, описанное в хронике Линденблата и Виганда. Тогда войско крестоносцев, переправившись через Неман около Алитус, или Олиты, именуемой в хрониках Алитен, двигалось к Лиде. Хоругвь со святым Георгием нес впереди войска брат Рупрехт Зекендорф. Перси, полагавший, что эта честь принадлежит английским рыцарям, разгневался, вынул из ножен меч, и дошло бы до кровопролития, если бы не вмешательство высших членов ордена.

Почти через шестьсот лет мы услышали из Ватикана, что покровитель рыцарства, святой Георгий, сражающийся с драконом, никогда не существовал.

Бассейны рек

Эти захолустные окраины Европы. Я пытаюсь представить себе, как они выглядели в 1811 году, когда в Соплицове пировали и собирали грибы. В моей памяти сохранилось кое-что из тех обычаев, остальное восстанавливаю по различным источникам. Это был бассейн Немана, где лесов уже осталось немного и откуда возили в Крулевец на баржах в основном плоды земледелия. Но немного севернее, там, где реки впадали в Двину, еще продолжали вовсю вырубать лес и сплавлять бревна в Ригу к вящему обогащению немецких купцов. Кое-где на участки предназначенного к вырубке леса совершались вооруженные набеги, потому что границы владений были намечены и описаны весьма приблизительно («От кривой сосны и камня повернуть направо»). В лесных деревушках жили егеря, охотники на бобров, загонщики, а также «удальцы» — молодые и сильные парни, ходившие на плотах, сбитых из сплавляемых бревен, или на барках, груженых дубовыми бочарными клепками. Крутились большие деньги, множились богатства шляхетских родов, панов сопровождали слуги, всегда готовые пустить в ход саблю и мушкет. Эта лесная жизнь шла рядом с соседней, полевой, но никто ее не запечатлел.

Оконечность материка

Это великолепный дикий край горных откосов, отвесно спадающих к Тихому океану, ущелий и котловин, заросших секвойями, узких бухт, прорезанных в крутых берегах. Стада морских львов отдыхают здесь, покачиваясь на волне или пластаясь на скалистых островках. Оказавшись в такой пустыне, трудно удержаться от попыток угадать, что здесь было давным-давно; хочешь не хочешь, к этому нас склоняют дурные привычки воображения, всюду ищущего следы замков, городов, исчезнувших цивилизаций. Но здесь ничего не было и, как бы смело это ни прозвучало, никогда не было ничего, кроме этого простора, океана и тех же самых восходов и закатов солнца. Если когда-то здесь останавливались или обитали индейцы, то теперь ни одна, даже самая примитивная постройка, ни один камень об этом не свидетельствуют. За одним исключением, настолько поразительным, что оно подтолкнуло поэта Робинсона Джефферса [3] написать вот такие стихи:

3

Робинсон Джефферс (1887–1962) — американский поэт. Милош переводил его стихи на польский, посвятил ему эссе, вошедшее в книгу «Виды над заливом Сан-Франциско».

Руки В гроте, в узком каньоне около Тассахары, На каменном своде — изображения рук. Множество рук в полумраке, туча ладоней — и всё, Ни рисунка больше. Никто здесь уже не расскажет, Что задумывал смуглый, смирный давно умерший народ: Религия это была, или магия, или начатки Беззаботных искусств. Но через столько лет Эти старательные отпечатки выглядят, словно Зашифрованное письмо: «Смотрите! Мы были людьми, У нас были руки, не лапы. Здравствуйте, люди, Чьи руки еще искусней, наши потомки В этом прекрасном краю. Наслаждайтесь им целое лето, Пока не уйдете и вам не придут на смену, ведь вы — такие же люди».

Когда они оставили эти отпечатки? На тысячу лет раньше, на тысячу лет позже — не важно. И только тут, вспоминая даты коронаций, битв, постройки соборов, основания университетов, создания произведений искусства и литературы, понимаешь, сколько смысла может быть вложено в слово «тысячелетие» — здесь совершенно пустое. Но, в конце концов, что-то же могло попасть сюда извне, хотя бы потому, что море не стоит на месте. И в один прекрасный день море могло, скажем, вынести сюда кого-нибудь с потерпевшего крушение японского судна. Кем он был? Простым рыбаком или — поскольку превратности человеческих судеб неисчислимы — самураем, торговцем, а то и поэтом? Оторванный от своей ритуальной цивилизации, от синтоистской религии, боги которой остались в недостижимой дали, он познал такое одиночество, что в нем могло угаснуть само желание жить. А если он все-таки выжил и встретился с племенем темнокожих туземцев, то как это произошло и что случилось позднее? Он больше не вернулся в свою Японию, не передал никому ни весточки о происшедшем, и в хрониках человечества от него не сохранилось ни упоминания, ни следа.

Блохи

Речь пойдет о том времени, когда миссии пришли в упадок и их земли мексиканские власти разделили между соседними владениями, но еще до появления американцев. Причины развала миссий были различны. Миссия Сонома распалась из-за медведей гризли. Медведи обнаружили, что скот миссии — источник свежего мяса, и не обращали внимания на индейцев, охраняющих стада; тогда миссионеры пригласили из форта в Сан-Франциско нескольких солдат, вооруженных мушкетами. Занесенный ими сифилис стал смертельной для новообращенных христиан-индейцев эпидемией.