Приглашенная
Шрифт:
– Сашу попросите, пожалуйста! – громко, с особой родительской победоносной суровостью – ее демонстрируют, когда детей наконец-то поймали на горячем, т. е. на том, в чем их подозревали, но уличить никак не могли, – велела мне тетя Таня.
Я хотел было поздороваться, возможно, принести извинения, но Сашка вырвала, даже, пожалуй, вышибла у меня из рук черный, с мерцающим экранчиком аппарат и торопливо заговорила:
– Та мама, у Коли я… У Коли!.. Оказалась, потому что меня трамвай завез по какому-то новому маршруту чертикуда, а он меня случайно встретил. /…/ А потому что уже ночь была! /…/ А где-то за парком Горького, далеко, ты ж все равно не знаешь. Сейчас приеду, я уже разобралась. Та мама, перестань!
Связь, очевидно, прервалась. Чумакова,
– Отпусти!! Я и так тут с тобой всю ночь, как простигосподи! Не надо меня никуда провожать и никуда подвозить! Коля, всё!! Я как-нибудь сама разберусь, на каком мне трамвае домой доехать.
Мне удалось не позволить ей беспрепятственно удалиться, хотя сил у Сашки было лишь немногим меньше того, что я решился к ней применить.
– Колечка, – поцеловала она меня в щеку и притерлась к плечу подбородком. – Ну пойду я. Не надо…
– Опять «не надо»?
– Но это же совсем другое «не надо», ты же знаешь. И может быть, я скоро опять приду.
– Как?– А как вчера пришла. Договоримся, ты меня встретишь… Тот раз ты постарался, а теперь, может, я смогу.
Сашка шла уверенно, звонко, не ошибаясь в направлении. А я, вопреки уговорам и просьбам, все же увязался за ней, не решаясь, впрочем, ее догнать. Нечто подобное однажды происходило; я шел за Сашкой, торопившейся на вечерние занятия в университете, – шел вдоль огромной…ской площади. А она, зная, что творится у нее за спиной, двигалась всё быстрее и быстрее, но то и дело с испугом и враждебностью вполоборота косилась на меня: а вдруг я отважусь и настигну?
У самой лестницы, ведущей на эстакаду, по которой в Астории пущены поезда метро, Сашка приостановилась и забавно просигналила мне сразу двумя руками: сигналы означали утешение и обещание.
– Сашка, – крикнул я, – у тебя же денег на дорогу нет!– Полный карман мелочи! – и Сашка выставила напоказ свои ярко-белые вытянутые пальцы, сведенные в щепоть – в ней были, очевидно, зажаты монетки, – и, больше не оглядываясь, заторопилась вверх по ступеням.
Возвратясь к себе, я сразу же позвонил Александре Федоровне, повторив процедуру вызова трижды, с малыми промежутками, но мне не ответили. Посланий я не оставлял, что, кстати, было бы невозможно, т. к. Чумакова не собралась, а скорее всего – не пожелала приобрести у телефонной компании эту нехитрую услугу. Притом Александра Федоровна жаловалась мне, что с некоторых пор ее стали донимать по ночам ошибочными звонками и оттого она, перед тем как укладываться, обязательно отключает телефон – а потом, с утра, иногда забывает вернуть телефонный провод обратно в розетку.
Я не стал предпринимать новых попыток, решив дождаться утра. Это далось мне чрезвычайно легко: я больше не хотел ничего слышать и о чем бы то ни было толковать.
Не берусь также внятно обозначить, как прошла ночь после ухода Сашки, – по совершенной невозможности сообразить главное: спал ли я, или безнадежно полуношничал? пытался ли вникнуть в произошедшее? Пожалуй, я спал. Не упуская при этом из виду, что холодильник был сверху донизу полон припасенными для Сашки сладостями, ягодами и фруктами; я также чувствовал, как лежат на полках в шкафу розовые подарочные мешочки с наборами черных и сиреневых трусиков, равно и многое другое, на что Сашка не успела даже поглядеть.
С утра в «Прометеевский Фонд» я обращаться не стал – это от них, по моим расчетам, должно было вскоре последовать обращение, – а после ранней короткой прогулки отправился в Знаменский собор, куда обязательно собирался пойти с Чумаковой – возможно, на какую-нибудь праздничную архиерейскую службу.
Это намерение входило в нашу программу действий, я не хотел оставлять его вовсе неисполненным.
Здесь следует указать, что в самый день первой панихиды по Кате, на которую
пришла Сашка, мною был также куплен помянник, куда добродушным о. иеромонахом мне было велено сейчас же занести тех, кого я желал бы видеть под рубриками «о здравии» и «об упокоении». Я отлагал это дело со дня на день, потому что ни разу не смог вспомнить никаких иных имен, кроме, разумеется, своего, Сашкиного и Катиного. Теперь же о. иеромонах попросил меня, как он выразился, «за послушание», выполнить эту работу при нем. Но когда я, вписав как можно разборчивей Катино полное имя, хотел было с помощью той же ручки распорядиться и насчет меня с Чумаковой, о. иеромонах позволил себе возразить:– А это лучше… вот… карандашом. Живых лучше… карандашом.
– Это по традиции?
– Для удобства. Чтобы потом не черкать в помянничке, а то некрасиво. Потому что приходится черкать или, знаете, таким белым liquid’ом замазывать. Иногда даже вычитывать неприятно. Поминаю – и немножко искушаюсь: неужели, думаю, некому было пояснить этим рабам Божиим, что удобнее взять карандаш. Не пришлось бы ничего марать, и место бы сохранилось: карандаш стереть – и всё. А то так бывает неаккуратно. Поэтому живых вносим карандашом, а когда уйдут – за упокой уже можно чернилами. До века.
– Навсегда.
– Это, знаете, такая вещь, нам точно неизвестная. Вот я прошлой весной на Святой земле был, а наши монашки, инокини наши в Гефсимании, на Елеоне, говорят, что масла на лампадки стало меньше уходить.
Я попросил его пояснить высказанную мысль.
– Масличка для лампадок теперь меньше уходит, – как-то конфузливо повторил он. – Лампадочки там неугасимые сколько лет те же самые висят, и масличко из нашего сада такое же самое. И они ж, сестрицы, давно знают, сколько его надо. А вот года как три расход меньше: утром одинаково доливали, а сейчас приходят и видят – нет, еще половина не выгорела. Так что мы говорим: навсегда, вечно – а оно сколько вечно пребудет?
Настоящий смысл переданного о. иеромонахом отчего-то рассердил меня. Я сделал вид, будто не сообразил, к чему он ведет, и, глубоко поддавая стержнем, большими, раздельно стоящими буквами начертал столбиком на первой «заздравной» странице:
АЛЕКСАНДРУ
НИКОЛАЯ
О. иеромонах не препятствовал моему своеволию. Он, по-видимому, слегка опешил, но уже мгновение спустя, как бы что-то сообразив, понимающе и даже с некоторой лихостью усмехнулся, хмыкнул и радостно продолжил: «Молодец! Правильно! Мы же с вами будем жить вечно!»Я двинулся в направлении вестибюля, но взволнованный о. иеромонах буквально рванулся мне наперерез, остановил – и, беспорядочно жестикулируя, всё повторял и повторял: «Правильно! С праздником вас! Не может быть никаких других мнений! Вечно мы будем с вами жить! И никаких разговоров!»
К трем пополудни я дозвонился до Сашки. «Д’ы…», – с досадой ответил мне мужской голос. То был ее сын-предприниматель. Я представился ему давним знакомым, и после кратких ознакомительных расспросов он пояснил, что только сегодня днем к нему обратились Сашкины соседи по коридору (дом был устроен по принципу т. н. гостинки) и сообщили, что Александра Федоровна «что-то собачку свою не выгуливает, а она там скавчит[78] ». Сын оказался вынужденным оставить свои занятия и срочно ехать на квартиру матери. Открыв дверь своим ключом, он обнаружил Александру Федоровну лежащей на полу прихожей, причем на запястье у нее была надета петелька от поводка, пристегнутого к ошейнику известного мне по Сашкиным рассказам Чижика. От выпавшего на его долю ужаса пес оказался в таком состоянии, что сыну пришлось «выставить его на двор», где он и сейчас «туда-сюда бегает и с ума сходит». Тело же Александры Федоровны находится в морге, причем было определено, что смерть наступила утром, а причиной ее явился обширный инфаркт. Отпевание, кремация и погребение урны пройдут, скорее всего, дня через три-четыре. Прах будет, по выражению сына, «подхоронен» на участке, где покоятся отец и мать Александры Федоровны. Супруг Александры Федоровны, поскольку находится в заграничной командировке, прервать ее не может и возвратится только к девятому дню – по словам сына, «на вторые поминки»: за границей он «задействован в дорогостоящем оборонном проекте».