Приговор

— Ну и что? — Аихара пронзил Тикаки острым взглядом своих запавших глаз.

— Видите ли… — У Тикаки от этого испытующего взгляда язык неожиданно прилип к гортани. Его опыт общения со смертниками был ещё невелик, а следовательно, он не имел никакого права утверждать, что случай Кусумото является чем-то исключительным.

— Во-первых, страх страху рознь, — натужно просипел Аихара, словно вкладывая в слова всю энергию своего тщедушного тела. Он всегда так говорил, когда его увлекала тема беседы, Тикаки неоднократно наблюдал это на заседаниях научного общества. — Страх смерти, который испытывают приговорённые к смертной казни, коренным образом отличается от того страха, какой испытываем все мы. Мы знаем, что когда-нибудь умрём, и боимся этого. Но для приговорённых к высшей мере смерть — вот она, рядом, до неё рукой подать, она, говоря словами французского психолога Пьера Жане, является «ближайшим, чувственно окрашенным будущим». Смерть для них так же определённа и близка, как вылет самолёта для человека, которому завтра утром предстоит отправиться в путешествие. Оставшееся до неё время может быть конкретно распланировано. Три часа — на писание писем, час — на молитвы, два — на сочинение стихов, час — на стирку, пять — на сон. Вот таким примерно образом. Эти люди живут, постоянно ощущая приближение смерти, именно поэтому они и стараются ни на миг не оставаться праздными. Их время предельно сконцентрировано. Именно об этом сконцентрированном времени с такой гениальной прозорливостью говорил Достоевский в «Идиоте» устами князя Мышкина. «Эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством, ему казалось, что в эти пять минут он проживёт столько жизней, что сейчас ещё нечего и думать о последнем мгновении». Да, кажется, именно так. Точнее не скажешь. Причём Достоевский описывал свои личные ощущения, чему доказательством служат воспоминания Софьи Ковалевской, в которых приводятся те же самые слова, но уже в связи со случаем из его собственной жизни. Правда, в письме старшему брату Михаилу он упоминает об этом лишь вскользь. И это понятно: в художественном произведении писатель не может писать только о себе, частным случаям из своей жизни он придаёт общечеловеческое значение. По существу, он делает то же самое, что делаем мы, психиатры, когда сводим к общим закономерностям наблюдаемые в каждом конкретном случае симптомы, а потом, исходя из этих закономерностей, рассматриваем частные случаи. О концентрации времени перед лицом смерти говорится ещё и в дневнике другого персонажа «Идиота», юноши Ипполита. Он болен чахоткой, жить ему осталось не больше двух-трёх недель, и он постоянно пребывает в возбуждённом состоянии, такое ощущение, что в нём конденсируется жизненная энергия, выплёскиваясь наружу беспричинной радостью. Вам не кажется, что здесь мы имеем дело с тем же самым горячечным неврозом, который вы наблюдали у смертников? Ипполит тоже то смеётся, то плачет. И сам не может понять — радуется он или печалится. А всё дело в том, что его время предельно сконцентрировано.

— Я не читал Достоевского, — признался Тикаки и опустил голову.

— Наш доктор Тикаки, — пояснил Абукава, — не особенно интересуется литературой. Зато он необычайно подкован в психиатрии и философии. А вот профессор Аихара большой любитель литературы. В студенческие времена он даже сам занимался сочинительством. Особенно ему нравились литераторы несколько криминального склада, такие, как Достоевской, Вийон, Рембо. Кажется, именно поэтому вы и начали заниматься криминологией?

— Да что вы, не стоит ворошить прошлое… — смущённо затряс головой Аихара. Сквозь холодноватую суровость учёного на миг проглянули черты увлечённого литературой юноши-романтика. Тикаки всегда считал, что у учёного принципиально иные цели и иные радости, чем, скажем, у художника или литератора, слово «литературный» он употреблял исключительно в отрицательном смысле, поэтому для него было полной неожиданностью, что такой серьёзный учёный, как Сёити Аихара, когда-то в юности интересовался литературой. Но тут Аихара опять заговорил.

— Разумеется, для того чтобы заниматься криминальной психиатрией, литература не нужна, так что вам, Тикаки, не обязательно читать романы. Пожалуй, только Достоевский является исключением, он ведь сам был приговорён к смертной казни и сослан на каторгу в Сибирь, так что его жизненный опыт качественно отличается от опыта всех остальных писателей. Именно благодаря этому жизненному опыту его произведения и способны выдержать критику самых взыскательных психиатров и криминологов, более того, они представляют великолепный материал для научных изысканий. Его книги — ни в коей мере не пустые фантазии, не произвольная игра воображения. О приговорённых к смертной казни писали и другие, взять хотя бы «Последний день приговорённого к смерти» Виктора Гюго или же «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева… Может, всё это и интересно с литературной точки зрения, но с точки зрения специалиста по психологии депривации — это так, безделица, пустая фантазия, не более. Кстати, что вы думаете о моей идее насчёт концентрации времени?

У меня ещё недостаточно данных, поэтому я не могу ничего утверждать, — сказал Тикаки, мысленно сопоставляя Тёсукэ Оту с Итимацу Сунадой, — но, пожалуй, постоянное состояние психогенного возбуждения, которое я наблюдал у своих пациентов, действительно связано именно с этим. Мои больные постоянно чем-то заняты. Они стараются за оставшееся им короткое время переделать как можно больше дел, не могут усидеть на месте, мечутся, словно животные в горах, пытающиеся спастись от настигающего их пожара. Конечно, нельзя всех стричь под одну гребёнку, некоторые — труженики по натуре, другие слишком неуравновешенны и просто не умеют сосредотачиваться на чём-то одном, третьи, деградировав, уподобились низшим животным и двигаются совершенно спонтанно, повинуясь первобытным инстинктам… Но так или иначе, их время сконцентрировано, это точно.

— А это понятие сконцентрированного времени приложимо к случаю с ганзеровским синдромом, о котором вы говорили?

— Вполне. У этого больного, с одной стороны, наблюдался ипохондрический синдром — он постоянно жаловался на головные боли, бессонницу, с другой — он утверждал, что сам не совершал ни ограбления, ни убийства, что его оклеветал сообщник, считал вынесенный ему приговор несправедливым, более того, он пытался подать в суд исковое заявление на том основании, что смертная казнь является нарушением Конституции, то есть вёл себя очень активно, с энтузиазмом занимаясь разными делами, но с начала этого года у него наметились симптомы переутомления, видимо, эта предельная концентрация времени оказалась непосильной для его психики, и у него развился синдром Ганзера с элементами пуэрилизма. Что-то вроде защитной реакции.

— Интересный случай. Психика приговорённого к смертной казни и ганзеровский синдром связаны через «генетическое понимание» Ясперса. Непременно сделайте доклад об этом случае. Чрезвычайно ценный материал. Что касается Ганзера, то и у меня собрано немало литературы по этому вопросу, но самым большим знатоком, конечно, является Абукава.

— Да что вы, сэнсэй, куда мне до вас, — сказал Абукава, поправляя свой жёлтый галстук.

— Кстати… — Словно пытаясь восстановить оборвавшуюся нить разговора, Аихара подвигал нижней челюстью и снова обратился к Тикаки: — Знаете, старики прекрасно помнят прошлое, но тут же забывают только что услышанное. Так о чём это мы говорили? Да, что-то связанное со странными симптомами у Такэо Кусумото…

— Ощущение проваливания?

— Да, да, именно это. Вы считаете, эти симптомы связаны с индивидуальными особенностями Кусумото, и вот с этим-то я никак не могу согласиться. Разве вам не кажется, что концентрация времени, общая для всех приговорённых к смертной казни, и это проваливание — явления взаимосвязанные?

— Да, теперь и мне так кажется. Кусумото по натуре — труженик, он целыми днями что-то читает или пишет… Судя по его личному делу, он живёт так все шестнадцать лет своего заключения. За эти шестнадцать лет он перечитал неимоверное количество книг и написал тоже уйму всего, опубликована лишь незначительная часть. В отчётах надзирателя, осуществляющего наблюдение за его поведением в камере, указывается, что он тайно пишет какие-то записки под общим названием «О природе зла» или что-то вроде, а дневник, который он ведёт в тюрьме, насчитывает уже несколько десятков общих тетрадей. Наверное, подобное трудолюбие является следствием той самой концентрации времени, о которой вы говорили. Только в его случае это концентрированное время имеет достаточно устойчивый характер, оно пребывает в этом, если можно так сказать, застывшем состоянии вот уже шестнадцать лет. Причём у него ни разу не наблюдалось того горячечного невроза, о котором я вам говорил. Он всегда спокоен, невозмутим, не впадает в возбуждение, у него не бывает конфликтов с другими заключёнными, за ним не числится ни одного нарушения дисциплины. Правда, пятнадцать лет назад, то есть вскоре после того, как он попал в тюрьму, один из его соседей совершил побег, и Кусумото подозревали в пособничестве, считали, что ленточную пилу, которой была перепилена решётка, пронёс в тюрьму духовник Кусумото; дней десять продолжалось расследование, но сам Кусумото категорически отрицал свою причастность к побегу, и за неимением доказательств его так и не наказали. Мало кто из заключённых живёт такой размеренной жизнью, можно даже сказать — слишком размеренной. Впрочем, иногда мне кажется, всё дело в том, что он верующий христианин.

— А вот в этом я с вами не согласен, — резко прервал его Аихара, но тут же сменил тон на более спокойный. — Я не считаю Кусумото истинно верующим. По-моему, он приобщился к вере, если можно так сказать, вынужденно, оказавшись в пограничной ситуации. «Ночные мысли» посвящены матери, он то и дело обращается к ней, говорит о своей любви, и всё же несмотря на это и несмотря на явный интерес к религии — текст пестрит цитатами из Библии — я склонен рассматривать его записки как признание в неспособности обрести веру. Да и вообще, человеку, стремящемуся к Богу, обычно не свойственен столь цветистый стиль. В последнее время мы довольно редко обмениваемся письмами, всего несколько раз в год, но, когда проводилась судебно-психиатрическая экспертиза и он лежал в Мацудзавской клинике, я внимательно наблюдал за ним в течение двух месяцев, после чего мы писали друг другу довольно часто. За это время у меня сложилось вполне определённое представление и о самом Кусумото, и о его вере. Незадолго до того, как его перевели в клинику, его начал посещать патер Шом, там же в клинике он его и крестил, и мы с ним имели возможность общаться. Патер Шом всегда говорил, что вера Кусумото ещё очень неглубока, он верит только разумом. Не думаю, что истинный верующий стал бы прятаться за цветистыми фразами. Да, это, конечно, спорный вопрос, но меня всегда интересовало, почему Кусумото стремится приукрасить себя и свою веру, почему он не может без этого обойтись? Ведь он почти нигде не анализирует свои поступки, своё прошлое, и это при том, что он убийца, злостный преступник, приговорённый к высшей мере наказания! Ни слова о том, что он чувствует себя виноватым перед своей жертвой и его семьёй. Кстати, я ведь беседовал с близкими потерпевшего, когда проводил экспертизу. Его, кажется, звали Намикава?

— Да, он был агентом по продаже ценных бумаг и жил в Йокогаме, — сказал Тикаки.

— Ну так вот, я встречался с вдовой этого Намикавы, и она рыдала, жаловалась, как ей трудно одной с двумя детьми — младший учится в начальной школе, а старший — в средней. Недавно в одном еженедельнике я видел новое сообщение об этой семье, трагизм их существования не может не вызывать сочувствия. В самом деле, убийца не только насильственно лишает человека будущего, он ломает жизнь — и в материальном и в моральном плане — всем его близким, причём не одному поколению. Это безусловное зло! И вера, существующая отдельно от осмысления собственных поступков, на мой взгляд, лишена стержня, так, красивая безделушка, не более. Вы не согласны?

— Да… Конечно, вы правы. И всё же… — быстро проговорил Тикаки, торопясь нырнуть в паузу, возникшую в речи Аихары, речи, похожей на густой невод, забрасываемый с удивительной точностью. — Если говорить о главной теме «Ночных мыслей», то, по-моему, автор и не ставил перед собой цели проанализировать собственное преступление. Кусумото хотел написать об иллюзиях, химерах, за которые цепляется человек, сидящий в тюрьме, изобразить в символической форме ту пограничную ситуацию, выходом из которой является смерть. Реальную жизнь, реальные размышления он передаёт не прямо, а иносказательно, создавая некий воображаемый мир.

— Нет, нет и нет, — решительно замотал головой Аихара, отметая доводы молодого — на тридцать лет моложе его самого — коллеги. Тикаки невольно усмехнулся при виде его горячности, в которой при всей её искренности было что-то ребяческое. — Какие там иллюзии и символы! Всё гораздо проще, эти цветистые фразы для него что-то вроде прикрытия, он пытается спрятаться за ними. Его желание бежать от действительности поддерживается стремлением к экстравагантности, связанным с длительной изоляцией, той самой «Verstiegenheit», о которой говорил Бинсвангер. Когда человек находится в условиях социальной депривации, то есть когда он полностью оторван от внешнего мира и ни с кем не общается, его единственным собеседником является он сам, в результате отбираются и гипертрофируются только те данные, которые выгодны ему самому. Эта экстравагантность, что-то вроде мании величия, возникшей в условиях длительной изоляции, стремление считать себя центром вселенной, существом, на несколько порядков выше всех остальных, присутствует и у Кусумото. Так что самоуверенность, проскальзывающая в его писаниях, явное желание выставить себя великой личностью вовсе не так уж внешни, они имеют глубокое психическое значение.