Приговор

Он перешёл в среднюю школу, когда его мать неожиданно исчезла. Её место заняла некрасивая, но молодая женщина, и он никак не мог заставить себя называть её мамой. Отец был в ярости. Тогда он стал называть её «мама», но, обращаясь к ней, никогда не смотрел ей в глаза. Спустя год она тоже неожиданно исчезла. С тех пор новые матери сменяли одна другую примерно раз в полгода. Одна из этих женщин, имя которой он начисто забыл, как-то соблазнила его в комнате для занятий. Это была тщедушная девчонка, которой ещё и двадцати не было. Она добросовестно научила его всему, что касается взаимоотношений между мужчиной и женщиной, и похвалила: «У тебя куда лучше получается, чем у отца». С тех пор она залезала к нему в постель каждый раз, когда отца не было дома, и всегда хвалила его. Но их тайная связь перестала быть тайной, когда она забеременела. Отец очень боялся, что кто-нибудь из его женщин забеременеет, поэтому нарочно подвергся операции, которая сделала его бесплодным.

С тех пор отец установил за ним строгий надзор и по ночам запрещал ему спускаться на первый этаж. На втором этаже специально для него оборудовали отдельную уборную и ванную. На верху лестницы установили дверь, правда, она не запиралась, но около неё посменно дежурили особенно преданные отцу служанки. Он всегда оттягивал момент возвращения домой из школы и до поздней ночи шлялся по разным злачным местам. Поскольку отец ограничивал его в карманных расходах, он стал воровать деньги из женских кошельков, брал из кладовой старые вещи и продавал их. В туалете на станции он снимал школьную форму и переодевался в костюм, портфель тоже научился оставлять в камере хранения. У него были знакомые юнцы в кинотеатрах и в игорных домах, а в турецких банях он обзавёлся своими банщицами.

В последнем классе средней школы Андо провалился на выпускном экзамене, и в школу вызвали отца. Тот сходил к парикмахеру, облачился в новёхонький, с иголочки костюм и отправился в школу, где ему сообщили не только о плохой успеваемости сына, но и о его едва ли не худшей посещаемости, предложив подумать о переводе мальчика в другую школу. Отец вернулся домой в чрезвычайно дурном расположении духа и заявил: «У меня за плечами только шесть классов, вот они и измываются. Да пропади она пропадом, такая школа». И в апреле Андо отправили в тренировочный лагерь, который находился в горах префектуры Гумма. Там была крошечная деревянная казарма, вмещавшая около двух десятков подростков, начальником школы был пожилой отставной военный. Утром все чинно рассаживались в зале для занятий, после обеда шли на полевые работы, в дождливые дни проводились тренировки по кэндо и дзюдо. Андо не умел сидеть на коленях как полагается, и во время занятий у него страшно болели ноги, на полевых работах над ним все насмехались, потому что физически он был слабее других мальчиков, в большинстве своём деревенских. Бежать из этой глуши, куда даже автобусы не ходили, тоже было невозможно, и в какой-то момент он понял, что единственный выход — заболеть. Он стал пить сырую воду, чтобы вызвать понос, не накрывался ночью одеялом, чтобы простудиться, но такие болезни быстро проходили. Однажды, собравшись с духом, он во время работ подлез под падающую пихту, и ему расшибло плечо. Его положили в больницу медицинского университета в Маэбаси и там, помимо перелома ключицы, у него обнаружили туберкулёз лёгких.

Год, проведённый затем в санатории у подножья горы Асама, был самым безмятежным в его жизни. В ту пору, когда на голых лиственницах лопнули почки и они быстро зазеленели, Андо неожиданно навестила мать. Она сказала, что живёт сейчас неподалёку на вилле Тигатаки, и познакомила его с новым мужем. Им оказался вовсе не тот студент Токийского университета, как много раз рисовалось в его воображении, и всё же её муж выгодно отличался от его грубого торговца-отца, он приветливо улыбался и имел весьма галантные манеры. Он сказал, что видел Андо ещё школьником в форме с украшенным золотым позументом воротничком, то есть получалось, что они с матерью познакомились задолго до того, как она развелась с его отцом. Летом мать часто навещала его вместе с мужем и каждый раз приносила какие-нибудь гостинцы. Но фрукты, как правило, портились, а книги покрывались пылью. «Может, тебе ещё что-нибудь нужно?» — спросила мать. Он ответил: «Денег» — и стал плакаться на свою тяжёлую жизнь в лагере. Мать заплакала и оставила ему конвертик с большой суммой денег. В конце лета мать с мужем перебрались в Токио. Её муж сказал на прощанье: «Выздоровеешь — приезжай» — и оставил ему визитную карточку, на которой значился их адрес: «Хонго, ул. Мотомати». Это было всего в десяти минутах ходьбы от дома его отца на улице Суэхиро в районе Канды.

Скоро лиственницы стали желтеть, а потом и вовсе осыпались, и в горах наступила зима. Вокруг санатория были только голые деревья и сухая трава, солнечные лучи бесцеремонно вторгались в палату. Многие из пациентов клиники, которая и раньше была заполнена едва наполовину, подались в более тёплые места, остались только несколько стариков, которым лень было двигаться с места, и он, Андо. Старики целыми днями сидели у телевизора или просто зевали, а после ужина сразу же ложились спать, его же такое бесцельное времяпрепровождение тяготило. Заскучав, он стал подумывать о возвращении в Токио, но понимал, что отец ни за что не примет его. Когда его должны были перевести из больницы Маэбаси в санаторий, отец ограничился открыткой с наставлениями, он ни разу не навестил его и даже не прислал ни одного письма.

Зима выдалась затяжной. Когда в газетах появились фотографии расцветшей в Токио сакуры, у Асамы ещё белел снег, тропинки были скованы льдом, деревья в лесу были однотонно бурого цвета. Однажды, когда Андо вышел прогуляться, ему на глаза попался автобус, идущий до станции, и он неожиданно для самого себя вскочил в него. Заглянув в кошелёк, он обнаружил там несколько полученных от матери конвертиков. Доехав до станции, он без всяких колебаний купил билет до Токио.

В Токио было тепло, по улицам шли легко одетые люди, и его облачённая в пальто фигура казалась нелепой и провинциальной. Большую часть денег он потратил на модную демисезонную одежду, потом отправился кутить в давно знакомые ему Асакуса и Уэно, провёл ночь в Санъя и в результате остался без единого гроша. На следующее утро с раскалывающейся с похмелья головой он вышел на станции Окатимати и, дойдя пешком до улицы Суэхиро, быстро прошёл мимо родного дома и стал подниматься по задней лестнице храма Канда-мёдзин, в котором часто играл в детстве. У него кружилась голова, его подташнивало, по всему телу разливалась невыносимая усталость. Когда он добрался до самого верха лестницы, всё его тело было покрыто испариной, от тепловатого пота резало глаза.

Он как раз свернул на улицу Мотомати, когда ему захотелось в уборную, но он решил потерпеть до дома матери. Однако сбился с дороги и, пока искал нужный ему дом, наткнулся на полицейский пост. Ему очень уж не хотелось обращаться за помощью к полицейскому: он был одет слишком роскошно для лицеиста, к тому же в прошлом его несколько раз задерживали за неблаговидное поведение в разных злачных местах, поэтому он свернул в первый попавшийся переулок. Дорога резко пошла вверх, его опять замутило и стала кружиться голова. Вокруг были одни жилые дома, никаких туалетов на пути не попадалось — город отказывал ему в удовлетворении самых насущных потребностей. Задыхаясь, он брёл мимо домов с опущенными шторами и закрытыми ставнями. Тут ему попалась на глаза школа, и, недолго думая, он вошёл внутрь. В детском туалете двери кабинок расположены низко, поэтому его могли увидеть, но ему было уже не до этого. Вместе с экскрементами и рвотой его организм покинула боль. Его поразило, что такая сильная боль исчезла в результате всего-навсего выброса каких-то веществ из организма. Наконец обретя душевное равновесие, он услышал звонкие детские голоса. Судя по всему, шёл урок родной речи. Он с умилением подумал о том счастливом ещё времени, когда сам учился в начальной школе. Внезапно — возможно, причиной был витающий в воздухе запах мочи — ему вспомнилось, как однажды, уже в третьем классе, он обмочился ночью, и мать больно ущипнула его за задницу. Пальцы у матери были тонкие и удивительно нежные. Рассматривая по-детски неумелые изображения половых органов на дощатых перегородках, он с удовольствием вспомнил, как сам рисовал что-то в этом роде. Справив нужду, долго не мог сдвинуться с места: ему казалось, что если он поднимется, то заключённый в этой кабинке счастливый мирок его детства тут же рассыплется в прах.

Вдруг послышался звук шагов. Он торопливо привёл в порядок одежду, готовый спасаться бегством, и усмехнулся, представив себе, как нелепо должен выглядеть со стороны. Но ведь он не сделал ничего плохого, ничего, из-за чего надо было прятаться и убегать. Однако, заметив приближающееся издалека яркое желтовато-зелёное платье, присел, стараясь укрыться за низкой дверью. Надежда сменилась тупым отчаянием, когда он понял, что эти суетливые лёгкие шаги принадлежат ребёнку. Шаги приблизились как раз к его кабинке. Ручка двери дёрнулась несколько раз, после чего шаги переместились к двери соседней кабинки. Тогда он поднялся. Высунулся, рассчитывая напугать, но перед ним оказался узкий девичий затылок. Шейка, как цветочный стебель, поднималась из зелёного, отороченного кружевами воротничка. Девочка стояла, повернувшись к нему боком, она не замечала, что за ней наблюдают, он видел её нежные, беззащитные, словно распахнутые настежь окна, глаза. Девочка вошла в соседнюю кабинку и тут же приступила к делу. Он с удовольствием прислушивался к звуку энергично бившей упругой струйки. Теперь он был совершенно спокоен и, когда понял, что девочка не заперла за собой дверь, открыл свою. И едва она закончила справлять нужду, тут же выскочил из кабинки и, рванув на себя соседнюю дверь, ворвался внутрь.

На миг девочка оцепенела от страха, но тут же завопила и стала отбиваться. Этого он не ожидал, ему казалось, что удастся как-нибудь улестить её. Схватив её за шею, которая извивалась, словно шланг, вырвавшийся из рук пожарника, он стал сжимать её изо всех сил, словно стараясь остановить воду. Вода перестала литься, и шланг бессильно повис. Когда тяжёлая, как арбуз, голова девочки ударилась о его грудь, он подумал: «Я убил человека». При этом ничего не почувствовал, только слегка удивился: «Надо же, как, оказывается, легко умереть…» В тот же миг его охватило нестерпимо сладостное чувство, словно мёд перетекло из груди в низ живота, разлилось по всему телу. Он сорвал красные трусики, которые всё ещё оставались спущенными, и обнажил нижнюю часть тела девочки. Она была совсем ещё ребёнком, но её по-женски округлые ягодицы и тонкая талия разбудили в нём желание. Обессилев, он впервые взглянул ей в лицо. Покрасневшая, ещё тёплая кожа, правильные черты лица — она была красивой, как ему и рисовалось, когда он разглядывал её профиль. Он аккуратно протёр тело девочки туалетной бумагой и усадил её, прислонив к стене, чтобы не падала. Затем закрыл дверь и, не оглядываясь, вышел на улицу, залитую лучами весеннего солнца.

— А потом я, — рассказывал Сюкити Андо, — пошёл в парк. Там рядом со школой парк. Сакура была в полном цвету, и мне так странно стало. Почему странно? Да потому, что смотрю — красота вокруг просто обалденная. «Вот странное существо человек, — пришло мне в голову. — Даже после такого способен любоваться цветами». И ещё я подумал: «Раз цветы так красивы, то, в конце концов, какая разница, что я сделал». Успокоился и пошёл к матери. Раза два пришлось спрашивать дорогу, из-за этого-то меня и поймали потом. Ну, мать, конечно, рада была, да… Я у неё провёл дней десять. Хорошие были денёчки. Каждый день вкусно ел, ходил с ней по магазинам или просто так, погулять. Ей-то казалось, что я всё ещё маленький. Она и обращалась со мной совсем как с ребёнком.

— Ты и сейчас ребёнок, — заметил Такэо. — Всё тебе нипочём, никогда не унываешь.

— Ха-ха-ха… Это точно, — подтвердил Андо. — Такой уж характер дурацкий, всё с меня как с гуся вода.

Два года назад, в тот день, когда по делу Андо был вынесен приговор, на большой спортплощадке как раз играли в бейсбол — это бывало дважды в месяц. По этому случаю все были в сборе и каждый счёл своим долгом поиздеваться над Андо.

— Эй, Малыш! Говорят, ты получил наконец свой приговор? Что, опять смеёшься? Да тебя ничем не возьмёшь!