Приговор

Я, оккупировавший весь второй этаж за то время, пока мы жили вдвоём с матерью, был выброшен вниз и в конце концов обосновался в комнате прислуги. В этой комнатёнке, зажатой между кухней и ванной, всегда бывало шумно, к тому же туда редко заглядывало солнце, но в ней я по крайней мере мог уединиться. Осенью, собрав урожай, я, как крот, забился в эту свою нору и сидел там целыми днями, не желая никого видеть. Ложась спать, засовывал ноги под стол.

Однажды вечером мать заявила: «Я согласна готовить вам завтрак и ужин. Но мыть посуду, стирать и убираться извольте сами. И пусть Икуо возьмёт себя часть расходов на покупку продуктов».

Икуо особенно и не возражал. Но поставил матери условие. Как только он женится, мы все должны убраться из дома.

— И что же, у тебя уже кто-то есть на примете? — спросила мать, но Икуо только надулся и ничего не ответил.

— Когда надумаешь жениться, тогда мы это и обсудим, — попытался примирить их Макио.

— Ну уж нет, не пойдёт, — злобно сказал Икуо. — Я хочу, чтобы вы прямо сейчас приняли моё условие. Тогда все финансовые дела семьи мы с матерью возьмём на себя. Ты, Макио, кажется, вернулся в университет? Так вот, расходы на твою учёбу и на учёбу Такэо, вплоть до окончания им университета, мы будем оплачивать с матерью пополам. Но этот дом и эту землю я хочу получить в единоличное пользование.

— Но послушай, — встал на дыбы Макио. Он заявил, что у него тоже есть все права на недвижимость. До сих пор он никогда не перечил брату и мне было странно слышать, как резко он говорит.

Уклонившись от стычки с братом, Икуо обратился к матери и, как всегда, стал требовать детального отчёта о размерах отцовского наследства. Парируя его нападки, она заявила, что, если бы не попытка эвакуации, все вещи были бы в целости и сохранности, а теперь всё самое ценное сгорело и в этом ему следует винить только самого себя. Тут они все трое стали яростно спорить, полностью игнорируя меня. В конце концов Икуо и Макио вскочили и бросились друг на друга с кулаками. Было ясно, что в открытом бою победит только что вернувшийся из армии Макио. Я наблюдал за схваткой, надеясь, что он при его врождённой ловкости и физической силе быстро сумеет скрутить брата. Но Икуо выхватил из-за пояса альпинистский нож и, обнажив его, приготовился к нападению. Это был любимый нож отца, длиной 15 сантиметров, со специальными ножнами из оленьей кожи, которые крепились к поясу. Макио отскочил назад и, зацепившись ногой за столик, покачнулся. Его и всегда смуглое, а теперь ещё потемневшее от загара лицо налилось кровью и стало похожим на медную шишечку на перилах. Я подумал, что, если Икуо в самом деле кинется на него с ножом, мать закричит и остановит его. Но мать сидела не двигаясь, будто происходящее её не касалось. Дальнейшие действия Икуо я видел словно в замедленной съёмке. Он ткнул ножом в обнажённое левое плечо брата, двумя струйками потекла кровь, окровавленное тело упало на пол. Икуо снова взмахнул ножом, метя в спину, но промазал, нож только скользнул по боку Макио, и тот скатился с веранды в сад.

На лице Икуо читалось явное желание убить. Если бы он не промахнулся во второй раз, то наверняка убил бы Макио. Смерив нас с матерью злобным взглядом, всё ещё горевшим желанием убивать, он угрожающе крикнул: «Никому не позволю мне указывать!» Потом, ткнув ножом в мою сторону, приказал: «А ты давай вали отсюда!»

В тот вечер я отвёл Макио в больницу. Мы долго бродили среди обгоревших развалин, пока в самом конце торгового квартала не обнаружили уцелевшую лечебницу. Врачом оказался тот самый человек, который когда-то меня оперировал, ему очень хотелось знать, откуда у брата такие раны. Тот стал мямлить что-то невразумительное, мол, на него напали хулиганы с чёрного рынка. «Это правда?» — спросил доктор. «Правда», — ответил Макио. Рана оказалась не очень глубокой, но всё-таки пришлось наложить три шва. Потом доктор замотал плечо и шею широким бинтом. На обратном пути я поделился с Макио своими опасениями относительно Икуо — не повредился ли он в уме?

— Не думаю, — ответил он, — по-моему, как раз сейчас он вполне нормален,

— Но вдруг он опять на тебя накинется?

— Ничего, я буду осторожен.

— Но почему он так разбушевался?

Макио глубоко вздохнул, и вдруг у него вырвалось:

— Это мать его довела. Жаль, что он её не убил.

Я не стал задавать никаких вопросов, но у меня создалось впечатление, что он высказал наконец то, что давно уже тяготило его. Во всяком случае, смягчившись к Икуо, мать он стал ненавидеть ещё сильнее прежнего.

Ну, вообще-то говоря, она действительно вела себя странно. Икуо постоянно избивал её, а она даже особенно не сопротивлялась, только вопила. Хоть бы раз попыталась либо поставить его на место, либо сделать первый шаг к примирению! Она ни разу не поблагодарила меня, когда я обрабатывал её раны, только молча принимала мои заботы. Даже сегодня, когда её сыновья прямо у неё на глазах устроили кровавую потасовку, она и глазом не моргнула!

— Что же нам теперь делать, братец?

Макио некоторое время молчал. Стук наших шагов поглощался обуглившейся тёмной улицей, на которой не было ни единого фонаря.

— Знаешь, я ведь всё равно уйду из дома. Хочешь со мной?

— Да? Вот здорово! Конечно, хочу! — От волнения я почти кричал. Странно, почему до сих пор мне не приходил в голову такой простой выход.

Однажды, зайдя в школу, я увидел объявление: «Занятия возобновляются 1 октября». Явившись в назначенный день на уроки, я обнаружил, что от нашего класса осталась только половина: одни куда-то уехали, спасаясь от военной разрухи, другие не вернулись из эвакуации. Один мальчик приехал из детского военного училища и щеголял военной формой. На первом уроке наш классный руководитель, историк, устроил перекличку. У него было странно прямоугольное лицо и острые, как углы у воздушного змея, плечи. Красный нос, когда наступали холода, краснел ещё больше и казался вымазанным красными чернилами. Не знаю, кто дал ему прозвище — Унтер, но оно очень ему подходило, отражая его заносчивость, с одной стороны, и отсутствие чувства собственного достоинства — с другой. Унтер спросил меня, почему я без всякой уважительной причины не явился на завод в Мусаси-сакаи, куда был мобилизован весь класс. Я ответил, что после того как сгорела фабрика в Камате, мне велено было сидеть дома до особого распоряжения. Он удивился — разве я не получил открытку из школы? Но я ничего не получал. В результате дальнейших расспросов он припёр меня к стенке, и я вынужден был сознаться, что не пострадал во время войны, что даже не уезжал в эвакуацию а спокойно просидел всё это время дома. Можно было, конечно, соврать, но я был уверен, что, занимаясь огородом, не совершил ничего предосудительного, поэтому сказал правду. Унтер затряс красным носом и разразился потоком брани: мол, ты, бессовестный разгильдяй, должен был сам пойти в школу, если долго не получал никаких распоряжений. Я возразил, может быть излишне резко, что однажды заходил в школу и видел объявление о мобилизации, но нигде не было написано, что я непременно должен явиться в указанное место, к тому же раз Япония всё равно капитулировала, какая разница, работал я на заводе или нет. Унтер не нашёлся, что на это ответить, и в конце концов, не зная, какие ещё обвинения выдвинуть в мой адрес, переключился на других учеников.

В классе, где мы занимались, всё напоминало о войне: окна были заклеены бумажными полосами, у стены стояли разные противопожарные средства — метёлки для сбивания огня, вёдра с песком. Мои побывавшие в воде учебники никуда не годились; покопавшись в букинистических лавках Канды, я в конце концов сумел раздобыть учебник английского языка и «Историю Японии». Всё остальное пришлось взять на время у одноклассников и переписать в тетрадку. Но я был рад, что занятия наконец возобновились, и с удовольствием ходил в школу. Весной следующего года я собирался сдавать экзамены в лицей и мечтал, что наконец смогу уехать из дома и поселиться в общежитии.

Атмосфера в школе очень изменилась. Как-то незаметно сошёл на нет обычай совершать во время утренней поверки три поклона: в сторону Императорского дворца, в сторону святилища Исэ и в сторону парка Синдзюку. Листок с пятистишием императора Мэйдзи, приклеенный сбоку от ворот, тоже исчез. Директор школы по-прежнему каждое утро проводил нравоучительные беседы, но их содержание постепенно менялось. Сначала он напирал на то, что Японии, несмотря на капитуляцию, удалось сохранить государственный строй, Его Величество в безопасности, и наш долг — усердно учиться, чтобы, выполняя высочайшую волю, отомстить Америке; потом перешёл к нудным разглагольствованиям о мире и дружбе, мол, теперь это самое главное, после чего вдруг завёл совсем уж странный разговор о защите прав человека. Когда же в начале нового года император выступил с заявлением, что он человек, а не бог, это его окончательно добило — он стал уверять нас, что всё это происки Макартура, что японцы не должны забывать о божественном происхождении Его Величества. И добавил, что раз Его Величество изволил заметить, что нашему миру необходима демократия, он надеется, что все мы будем учиться демократии.

Были учителя, которые более определённо выражали своё отношение к происходящему. Например, тот же Унтер. Он заставил нас зачернить тушью все предосудительные, по его мнению, места в учебнике истории и заявил, что этот учебник был написан по приказу военного командования и в нём сплошное враньё. Ещё он сказал, что война на Тихом океане была преступлением, ответственность за которое должно нести японское военное командование. Впоследствии мой учебник, с таким трудом отысканный мной у букиниста и по приказу Унтера весь исчёрканный чёрным, был изъят из обращения по приказу GHQ. [13]

13

GHQ (General Headquaters) — структура, созданная внутри Высшего военного совета Японии для координации военных действий армии и флота. Аналог американского Объединённого комитета начальников штабов.

Короче говоря, учителя стали говорить совершенно противоположное тому, что они говорили во время войны. Теперь мы должны были воспевать Макартура вместо императора, демократию вместо милитаризма, мир вместо войны. Призывавший к разгрому Америки и Англии директор заговорил о мире и дружбе, твердивший о «мире под одной крышей» и «священной войне» Унтер стал поносить военщину и рассуждать о том, что война — это преступление. Я, уже видевший, как переменился Макио, не очень удивлялся этим метаморфозам. Просто не очень верил словам учителей, которые к месту и не к месту начинали объяснять, что были обмануты военщиной.