Приключение петиметра

Въ этомъ ршеніи петиметръ какъ бы застылъ и безсмысленно глядлъ своими почти остановившимися, красивыми глазами на Ивана Парамоновича.

А Иванъ Парамоновичъ, вроятно, подъ вліяніемъ охватившей его теплоты горницы, впадалъ въ новую степень опьяненія. Его бшенство стихло и уступило мсто раздумью. Онъ начиналъ чувствовать во всемъ тл какую-то истому, голова тяжелла… онъ громко звнулъ.

— Ну, и что жъ я съ тобой сдлаю за твою предерзость? — вдругъ вопросилъ онъ коснющимъ языкомъ. — Взять тебя за твои жерди, да головой объ печку? Это можно… только нтъ, теперича поздно… давно спать пора… а вотъ мы завтра разсудимъ тебя какъ слдъ… за твою предерзость… А пока, петиметръ ты окаянный, посиди у меня до утра въ темномъ чулан…

Проговоривъ это, Иванъ Парамоновичъ подвелъ петиметра къ маленькой дверц, находившейся въ глубин горницы, втолкнулъ его въ чуланъ, заперъ за нимъ дверцу на ключъ, ключъ положилъ себ въ карманъ, затушилъ свчку и, шатаясь, пошелъ къ себ въ спальню.

III

Когда Иванъ Парамоновичъ проснулся, уже звонили къ обдн и праздничный гулъ стоялъ въ чистомъ, морозномъ воздух. Утро новаго года было ясно, солнце такъ и горло, искрясь и сверкая на разрисованныхъ морозомъ стеклахъ оконъ. Иванъ Парамоновичъ приподнялъ голову съ пуховыхъ подушекъ своей громадной, будто даже и не для людей сдланной кровати, занимавшей чуть-что не полкомнаты, дико оглядлся и остановилъ взглядъ на стнныхъ часахъ, стрлки которыхъ показывали пять минутъ десятаго.

«Ахти мн — вотъ заспался!.. Грхъ-то какой!» — прошепталъ онъ, осняя себя крестнымъ знаменіемъ.

Голова его была тяжела, во рту чувствовалась горечь и сухость. Онъ свсилъ ноги съ перины и сталъ припоминать, сначала смутно, а потомъ все яснй и яснй, обстоятельства и подробности вчерашняго вечера. Наконецъ, онъ вспомнилъ все — и ударилъ себя рукой по лбу.

«Что жъ это я, безпутный, надлалъ?!. Петиметръ… вдь, это не въ сонномъ видніи — наяву было… съ пьяныхъ глазъ я того петиметра сцапалъ, въ домъ приводовъ и въ чуланъ заперъ… Вдь, онъ, поди, и по сіе время тамъ… можетъ, со страху Богу душу отдалъ. И кто онъ таковъ?.. Теперь въ отвт буду… засудятъ… въ Сибирь… на каторгу… Господи, не попусти!.. А можетъ, все сіе мн только померещилось?..»

Съ этой слабой надеждой захватилъ онъ свою одежду и отыскалъ въ карман ключъ. Сомнній не оставалось — петиметръ въ чулан.

Наскоро одвшись, Иванъ Парамоновичъ вышелъ изъ спальни, быстро соображая планъ дйствій. Но не усплъ онъ принять какого-либо ршенія, какъ столкнулся съ Ефимычемъ, мозглявымъ старикашкой, самымъ своимъ довреннымъ приказчикомъ, жившимъ у него въ дом. Надо сказать, что Иванъ Парамоновичъ вотъ ужъ лтъ десять какъ вдовлъ и была у него единственная дочь, хорошенькая Маша. Посл смерти жены онъ взялъ къ себ въ домъ свою сестру, старую двицу, весьма разумную и во всякомъ дл искусную. На рукахъ этой старушки выросла и воспиталась Маша. Тетка пріучила двочку ко всевозможнымъ рукодльямъ, соленьямъ и вареньямъ, обучила ее грамот и письму, а когда, около года тому назадъ, Маш минулъ шестнадцатый годъ, старушка, будто исполнивъ задачу своей жизни, взяла да и померла. Съ тхъ поръ вс ея обязанности по дому раздлили между собою Ефимычъ и Маша. Маша отличалась не одной красотою, но и разумностью, и добрыми, нравомъ. Отца она любила; только всегда робла передъ нимъ и не могла слышатъ его криковъ; когда же онъ, въ рдкихъ случаяхъ, возвращался домой нетрезвый, она тряслась со страху и пряталась отъ него куда попало, пока онъ не проспится. Держалъ онъ ее въ большой строгости, рдко выпускалъ изъ дому, всячески оберегалъ отъ разныхъ петиметровъ и амурниковь. Жизнь была Маш не больно веселая — иной разъ, съ тоски да скуки, по часамъ она слезами заливалась. Знала она, какъ и вс въ Москв знали, про богатство отцовское, да что проку слыть милліонщицей, когда приходится жить въ скучномъ, всегда запертомъ дом, вдали отъ всего, что радуетъ и веселитъ двичье сердце…

Ну, такъ вотъ, столкнулся Иванъ Парамоновичъ съ Ефимычемъ и сразу увидлъ, что на Ефимыч лица нту.

— Еще что? — растерянно произнесъ Планъ Парамоновичъ.

— Да ужъ и не знаю, батюшка, какъ сказать твоей милости… такое дло… — запинаясь и трясясь началъ Ефимычъ.

— Что? что? Говори!..

— Марья-то Ивановна, нтъ ее… весь вечеръ дома была, ворота на запор… сторожа… никакъ не могла выйти… нынче вотъ съ утра и нтъ ее… какъ иголка пропала… И постели не примята… не поврилъ Малашк — самъ ходилъ смотрть… не примята постеля, не ложилась Марья Ивановна…

— Что ты?! что ты!.. Врете вы вс… Какъ такое быть можетъ! Куда ей пропасть? — гаркнулъ Иванъ Парамоновичъ, даже хорошенько и не понимая, а врне — стараясь не понимать того, что ему возвстилъ Ефимычъ.

Дочь убжала изъ дому! Съ такимъ горемъ, съ такимъ срамомъ онъ бы и не справился. Но быть того не можетъ, не должно быть — и нтъ. Врутъ… пустое… дочь… А тамъ петиметръ запертъ! Блдный, на себя не похожій, совсмъ ошеломленный, кинулся Иванъ Парамоновичъ во вчерашнюю горницу, подбжалъ къ дверц чулана, дрожавшей рукой вложилъ ключъ, отворилъ дверцу, заглянулъ въ чуланъ — и отступилъ, но вря глазамъ своимъ.

Изъ чулана вышли: сначала нарядный петиметръ въ бломъ парик съ косицей, а за нимъ — а за нимъ… Маша.

IV

Маша закрыла лицо руками и во мгновеніе ока, выбжала изъ горницы. Что же касается петиметра, онъ остановился передъ Иваномъ Парамоновичемъ и, повидимому, бжать вовсе не собирался. Со вчерашняго вечера въ немъ произошла значительная перемна: въ лиц его и поз не замчалось никакого страху и смущенія. Онъ горделиво поднялъ голову и строго глядлъ на пораженнаго, окаменвшаго Ивана Парамоновича.

— Почтеннйшій, ты былъ вчера пьянъ! — сказалъ петиметръ свысока, пренебрежительнымъ тономъ и растягивая слова.

Этотъ тонъ, эта манера растягивать слова были уже знакомы Ивану Парамоновичу: такъ говорили во петиметры, и вотъ этотъ-то ихъ говоръ всегда особенно раздражалъ его и заставлялъ отплевываться. Но теперь онъ оставался недвижимымъ истуканомъ. Петиметръ продолжалъ:

— Да, ты былъ пьянъ, какъ послдній мужикъ и, пользуясь своей силой, совершилъ такой поступокъ, за который самое меньшее наказаніе — ссылка въ Сибирь… Одно мое слово — и ты будешь въ Сибири… Завряю тебя, что я сказалъ бы это слово, если бы въ чулан, куда ты меня втолкнулъ и гд заперъ, не оказалось твоей дочки. Но она оказалась тамъ, ибо, напугавшись твоихъ стуковъ и криковъ, спряталась, слыша твое приближеніе. Съ ней я не скучно проводъ время. Ночью было темно, но утромъ въ чуланъ, сквозь щель двери, проникало достаточно свту, и мы могли разглядть другъ друга. Твоя дочка весьма пріятная и миловидная двица, я общалъ ей не поднимать этого дла… А за симъ прощай, да смотри, не напивайся, ибо иной разъ и Маша не поможетъ!..

Петиметръ еще горделиве закинулъ голову и, ловко набросивъ на себя бывшій у него въ рукахъ мховой плащъ, собирался выйти изъ горницы. Но тутъ Иванъ Парамоновичъ очнулся и загородилъ ему дорогу.

— Какъ, ты за вчерашнее?.. Трезвый и среди бла дна?.. Берегись! — воскликнулъ петиметръ, ршительно не страшась извданной имъ силы Ивана Парамоновича.

Но тотъ вовсе не желалъ прибгать къ своей сил. Онъ заговорилъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какого ннкто отъ него отродясь и но слыхивалъ:

— Батюшка, да разв я что!.. Сдлай ты мн божескую милость: присядь на минуту… дай потолковать…

— О чемъ мн еще толковать съ тобой?.. Пусти!

Но Иванъ Парамоновичъ пустить не могъ.

— Сдлай ты мн божескую милость… на самую малую минуту! — убдительно повторялъ онъ, и въ то же время глаза его ясно говорили, что онъ петиметра, хоть тамъ что, а такъ не выпуститъ.

И петиметръ это понялъ. Онъ вдругъ усмхнулся, сбросилъ на кресло плащъ и самъ прислъ на то же кресло.

— Ну, о чемъ же ты еще со мной толковать желаешь?

Иванъ Парамоновичъ приперъ двери, потомъ слъ насупротивъ петиметра и проговорилъ:

— Перво-на-перво дозволь, сударь, спросить тебя: кто таковъ будешь?

— А зачмъ теб это?

— Какъ зачмъ! дло не шутка… Господь по грхамъ наказуетъ… поправлять надо… Кто жъ ты таковъ, сударь?

— Я — князь Волынцевъ, — наконецъ, проговорилъ петиметръ.

«Князь!.. ну, плохо мое дло!» мелькнуло въ голов Ивана Парамоновича, но черезъ мгновеніе лицо его прояснилось. Онъ опустилъ глаза, будто боясь выдать ими свои соображенія, и спросилъ: