Приключения 1971

— Да, — сказал, чуть помолчав, отец, — и, понимаете, нет смысла его делать бандеровцем.

— Как это?

— Подозревать заранее.

— Это вы бросьте, — отсек капитан, — если есть улики, это, не заранее.

— Улик нет, — сказал отец, — вот сегодня вы целый день подозревали меня. Разве я мог быть связан с этим типом? Да я и не знаю, был ли он врагом, мало что почудится девчонке, настроенной против всего украинского...

— Вы сами-то украинец, товарищ Голубовский?

— И вы украинец, товарищ капитан.

— Я прежде всего советский человек.

— И я, — сказал отец, — потому-то я и не могу подозревать каждого.

В комнате помолчали.

— Хорошо, — сказал следователь. — У вас записано, что вы награждены. Чем и когда?

— Имею по Красной Звезде за Ярцево и за бои под Калинином, орден Красного Знамени за Воронеж, — сказал отец, — Славы третьей степени за Прут и Славы второй степени — за Секешфехервар.

— Знакомые места, — сказал капитан, — ну, поделюсь с тобой, Голубовский. Девчонка эта, она лучше любой ищейки... Знаешь, кто толстый этот был? Один из главных их связников. И если на такое дело он пошел, значит трещат у них кости во всей организации.

— На какое дело? — спросил отец.

— Знаешь, что было у него в кофре?

— Нет.

— Он же в нем самого Смагу вывозил.

— Что за Смага?

— «Проводник» их. Недавно бежал из комендатуры. Двоих взяли опять. А его никак не могли найти... И в твоей машине толстый этот вывез его под самый Збараж.

— Дела-а, — помолчав, подавленно сказал отец.

— Понял теперь?

— Понял...

— А ты небось думал, что я тебя напрасно подозреваю, так?

— Думал, — признался отец.

— Теперь осознал?

— ...Осознал.

— Можешь ехать, — сказал следовательский бас, — только вот что... Ты обдумай сам ситуацию, мне-то все равно. А ты подумай. Есть тут одно выпавшее звено, — следователь замолчал.

— Ну? — спросил отец.

— Не хотел я тебя, Голубовский, в это путать. Мужик ты, по всему видать, крепкий, не студень какой-нибудь. Другой бы на твоем месте уже сто коробов наврал, а ты в порядке. Так что уважаю. Признаюсь.

— Спасибо, — сказал неторопливый голос отца.

— Так вот, — со спокойной насмешкой загудел капитан, — есть одно выпавшее звено. Уверен я, что они знали о твоей поездке в Збараж, понимаешь?

Отец молчал.

— Я тебя нарочно не путал. Иначе в этой истории ты никак и никому ничего не докажешь. Потому что вопрос здесь стоит так: верить или не верить. Тебе я верю... Знаю, что ты ни при чем. Но как коммунисту я тебе говорю: сам доведи это дело до конца. Сам. Понял?

— Понял, — с усилием сказал отец.

Послышались шаги. Я отскочил от двери и прижался к холодной стенке.

Открылась дверь, отец обернулся и пожал руку следователю.

— Спасибо, капитан, — сказал он, — хоть имя назови. Долго помнить буду.

— Борис, — сказал капитан, — а помнить, что ж, — это правильно. Помнить надо. Война не кончилась. И в этой войне нам позиций не выбирать. Советские мы люди, Голубовский, и партбилеты нам недаром вручали. Надо уметь разбирать, кто враг, кто друг, и поступать соответственно.

Отец молча взглянул ему в глаза, крепко стиснул руку и подошел ко мне.

— Ну, едем.

Я кивнул.

В это время послышался топоток, и появилась Кшиська.

— Цо? Мы вже едем, пане Голубовський?

— Садись в машину, — сказал отец, оглядывая ее с ног до головы, — садись и жди нас, неусыпная Кшися.

Кшиська важно кивнула и удалилась своей походкой взрослой женщины, уверенной в том, что она привлекает внимание.

— Попрощайся с капитаном, сын, — сказал отец.

Я подошел и протянул руку. Сверху на меня смотрело широкое, усатое, задумчивое лицо с дремучими волосами, с худыми, жестко проступившими скульными и лобными костями, со светлыми проницательными глазами.

— Будь здоров, Толик, — сказал капитан, — но и ты помни: война еще не кончилась.

Он легонько сжал мою руку большой и твердой ладонью.

— Пока, Борис, — сказал отец.

— Пока, Голубовский, и лучше бы с тобой нам больше не встречаться.

Кшиська ждала, прижавшись к ограде конторы. Уличный фонарь еле доносил свой свет во двор. Китель отца, заметный в темноте, мелькал и мелькал вокруг черного силуэта «виллиса». Изредка рядом появлялся часовой. Я не видел его, но вспыхивал и гас рядом со светлым кителем блеск винтовки. Кшиська молчала за моей спиной, молчал и я. Аромат садов, вянущих цветов, гниющих уже фруктов щекотал мои ноздри. Где-то невдалеке в чьем-то саду забилась вдруг птица. Было очень тихо, и только во дворе милиции порой взревывали и скоро стихали моторы «шевроле» и «студебеккеров». Наконец взрычал и наш «виллис». Часовой, приглядываясь к нам в темноте и зевая, отворил ворота. «Виллис» выехал, и отец, высунувшись, махнул нам рукой. Первой вскочила в машину Кшиська, затем полез в темное нутро я. Отец оглянулся, лица его не было видно, блестели лишь глаза.

— Устроились?

— Бардзо дзенькую, пане Голубовський, — тут же откликнулась Кшиська.

Меня прямо затрясло от злости: откуда прилепилась к ней эта манерность? Как будто не она бегала по улицам города в купальном костюме, как будто не с ней мы носились по разрушенным этажам и переходам развалин, как будто не она жилилась и канючила у торговок на базаре. Смотреть на нее я не мог из-за отца. Он на первый взгляд как будто не был взволнован тем, что произошло за эти сутки. Но я-то знал по неожиданной его разговорчивости, по особому вниманию к нам, что отец, обычно весь погруженный в себя, немногословный, угрюмоватый, на самом деле потрясен тем, что с нами случилось.

— Если устроились, отправляемся, — сказал отец и тронул.

Но тут же пришлось затормозить. Рослый человек жестом остановил машину: в свете фонаря я узнал капитана.

— Голубовский, — сказал он, подходя. — Что это ты выкидываешь?

— Что? — спросил отец.

— Ты едешь домой?

— Нет, в Почаевскую лавру.

— Не до острот... Кто же ездит здесь по ночам, да еще с детьми?

— Дети — лучший пропуск, — сказал, немного помолчав, отец. — И вообще, Борис... Лучше нам уехать.

Капитан долго смотрел на отца, потом, просунув голову в открытую дверцу, оглядел нас, потрепал за волосы Кшиську, возмущенно отстранившуюся от его руки, лапнул меня за плечи и, наконец, убрал свое туловище из кабины.

— Как хочешь, Голубовский, — сказал он и махнул рукой.

Машина рванула, зажглись фары, и раскосый свет их так и понесся впереди нас, показывая нам глянцевитый булыжник улицы, дальние контуры полуразрушенного замка, крайние дома, вишни и яблони, свесившиеся на колья ограды, внезапную часовню у выезда из города с высоко вскинутым распятьем и затем надолго щербатый асфальт шоссе с кустарниками за кюветом, по сторонам дороги.