Приключения 1984

Все это письмо — перл. Оно пронизано явным и нескрываемым облегчением и радостью от того, что трудная проблема наконец, кажется, решена. И как трогательно это сочувствие «благородным господам» Власьеву и Чекину! А как щедра награда за их терпение и за «особливую присяжную к себе верность». Тысяча рублей — вы представляете, что это за сумма по тем временам? Можно купить целую деревню с крепостными и стать помещиком. Ничего не пожалеешь от большой радости!

Но последняя фраза особенно примечательна.

Похоже, судьба «к несчастью рожденного» решена и, как показывает последняя неосторожная фраза, уже продумана в деталях и рассчитана чуть не по неделям.

Что же придумали Панин и Теплов? Как ни тщательно они это скрывали, постараемся все же выяснить...

На допросах Мирович станет уверять, будто мысль освободить из заточения Ивана Антоновича, вернуть его на престол и в благодарность за это стать его приближенным и тем самым навсегда поправить свое положение, возникла у него только в апреле 1764 года. Ну что же, поверим ему пока.

Однако на тех же допросах он расскажет, как осенним днем шестьдесят третьего года ехал грустный к месту своей новой службы по грязной дороге вдоль невского берега и у деревни Рыбачье встретил старика, отставного барабанщика. Тот ему пожаловался, что какие-то озорники украли у него лодку. Василий Яковлевич будто бы стал его утешать; дескать, бог все видит и злодеи непременно будут наказаны...

Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!

Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:

— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!

Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.

Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.

Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.

А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!

Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.

Казематы в стене, выходившие окошками на галерею, называли «нумерной казармой». И в одном из казематов томился Иван Антонович.

В котором? Стараясь не выдавать своего интереса, Мирович украдкой осматривался, припоминал слова старика барабанщика: «Сидит внизу, в каменной палате. У ней и окна замазаны. А сверху над тою палатою и еще незнаемо какие два арестанта содержатся...»

Что это за арестанты, Мирович, конечно, скоро узнал. В их злосчастной судьбе ничего секретного не было, правда, поэтому и знаем о них теперь совсем немного.

Сидели они в крепости недавно — с шестьдесят второго года. Об одном из них вообще ничего неизвестно, кроме фамилии — Володимиров. О другом — Батурине — немножко больше. Отставной подпоручик, он еще в пятьдесят третьем году пытался взбунтовать рабочих на принадлежавших ему фабриках, чтобы свергнуть Елизавету и возвести на престол Петра Федоровича, за что и был посажен в Петропавловскую крепость.

Самое забавное: когда Петр стал ненадолго императором, он не только не наградил лихого подпоручика, пострадавшего ради него, но и приказал держать его по-прежнему в строгом заключении, велев перевести, от греха подальше, из столицы в Шлиссельбург.

Мировичу следовало бы задуматься о такой неблагодарности царей...

Несли они в крепости караул по неделям, а жили в фурштадте, в самом Шлиссельбурге, на обывательских квартирах. Время зимой тянулось медленно, скучно. И конечно, много всяких мыслей забредало в голову. Жадно интересовал каждый слух, и разные велись разговоры...

С приближением весны стало совсем невтерпеж, и в марте Мирович отпросился хоть ненадолго в столицу.

А тут каждый вечер балы, маскерады, опера. Обгоняя друг друга, летят по Невской першпективе счастливчики в золоченых каретах. Вечерами сияют окна новых дворцов, где веселые и беззаботные удачники ведут крупную игру за фортунными столами.

И опять редко в каком доме Мировича принимают, и в оперу пускают не каждый день. Да и деньги, накопленные за зиму жесточайшей экономией, тают быстрее снега, хотя играют они с Аполлоном Ушаковым только по маленькой и пьют самую дешевую водку. О шампанском только мечтают: страшно вымолвить — рубль тридцать бутылка! И вместо изысканного сюперфин-кнастера приходится курить вонючую махорку.

Зачем он приехал? Только расстраивать себя. Скоро вообще, чтобы не травить душу, придется дома сидеть, никуда нос не показывать. Валяться на продавленной койке в маленькой полутемной комнатушке, что снял Мирович на самой окраине, на Литейной, возле дымных и чадных заводских печей. Или сидеть с ружьишком в кустах над Фонтанкой, подкарауливать на пролете весенних уток — любимая забава мелких чиновников и неудачливых подпоручиков.

Лучше бы не приезжал!

Потом Мирович скажет, что эта весенняя поездка в Петербург так растравила ему душу, стало совсем невмоготу. Именно после нее у него якобы и возник вдруг замысел освободить Ивана Антоновича — и возвыситься вместе с ним.

Голый расчет, никакой возвышенной болтовни о справедливости, благородстве, сочувствии узнику. Мысль деловая, трезвая — при всей своей фантастичности.

Ибо как он может рассчитывать осуществить ее в одиночку?!

Переворот, который так успешно совершила с помощью гвардии Екатерина, потому блистательно и удался, что его долго и тщательно готовило множество людей. И в такой строжайшей конспирации, что в подробности не были посвящены даже столь близкие к Екатерине люди, как княгиня Дашкова, считавшая ее своей закадычной подругой и потом болезненно переживавшая разочарование.

А тут?

Даже Мирович после некоторых раздумий заколебался. И решил: одному все же, пожалуй, не справиться. Надо взять на подмогу хотя бы еще одного — верного друга Аполлона Ушакова.

Когда по протоколам допросов и по тем немногим (и дошедшим до нас в урезанном виде) «письмам» и «манифестам», которые он сочинил, знакомишься с замыслом Мировича, нелегко отделаться от мысли, что это какая-то мистификация, нелепый розыгрыш, если бы он не закончился столь зловещими событиями.