Приключения 1985

— И врагов, — добавляю.

— И врагов. Ну и что? Вот грянут дожди — плакали наши «Явы». Понял?! У меня, между прочим, тоже отпуск. А ты знаешь, сколько я нашего профсоюзного деятеля уламывал, чтобы в августе отпуск?! А ты — гость, гость!.. Ну пришел гость в гости. Погостил и ушел. Ну?!

— Гости, Саша. Гости, а не гость! — говорю я ему. И еще говорю, что Гатаев никогда не курил.

А Сашка не понимает, и я ему объясняю.

Тогда он садится верхом на стул и вертит пальцами, сосредоточенно бормоча: «Так! А это, значит, так. Тогда вот так…»

— Что ты мне голову морочишь?! — наконец приходит он к выводу. — Ладно! Пусть гости. Приходят они к Гатаеву, мирно беседуют…

— И один из них — сотрудник редакции. «Салем» завезли в кафе напротив редакции в один день. И в один день расхватали… Хотя про гостя-коллегу пока просто предположение. Мало ли кто еще мог соблазниться пачкой. Забежал в кафе случайно и купил. Но допустим…

Нет, не просто допустим — у меня в запасе есть любопытный листик бумаги.

— Ну-ну, — говорит Сашка. — Пьют, значит, кофе…

— Трое из одной чашки, — педалирую я. — Видишь! И «Шипки» выкурено две к девяти «Салемам».

— А если один из них не курил, а баловался?

— Балуются как раз «Салемом». Значит, так. Пришел гость — Гатаев варит ему кофе. Себе — нет. Бережется — сердце. Сидят долго — девять сигарет по десять минут. Гатаев разносит в пух и прах стишки гостя. И тот уходит. Позже появляется второй. С «Шипкой». Явно не достоин чашки кофе. Пока не знаю, что там происходит, но Гатаев хватается за сердце, а гость… уходит. В панике. Или без паники… А?

— М-м-м… Ничего! Убедительно. Но! Ладно, пусть гости. И пусть один после другого. Что из того? Хозяин мог схватиться за сердце, уже проводив обоих и сев за машинку. Вот, кстати! Сидеть за машинкой при гостях не очень-то вежливо.

— Саша! Гатаев не мог работать после. Ночью стук машинки — как молотком по голове. Я бы на месте Гатаева сначала закрыл дверь в свою комнату. Квартира же с подселением.

— Ты же сам говорил… Что соседка в ночную смену работала.

— Тем не менее. И потом, не думаю, что Гатаев высчитывал, как его соседка работает. В любом случае при закрытых дверях ему спокойней. Вот мы с тобой вдвоем. Ты дверь закрываешь?..

— Да-а-а… Логично. А откуда ты взял, что Гатаев долбал какие-то стишки?

— На! — и я даю Сашке листик, который подобрал в комнате у Гатаева. И на листике напечатано:

Опять тепло подземных переходов, И белыми полотнами дома. С какого-то неведомого хода Прокралась в осень хмурая зима. Опять затянут город пеленою, Опять несвоевременный налет. Белеют облака над головою, Как на веревках белое белье. Автобусы — подстреленные птицы. Не различить асфальтов и дорог, А снег идет размашисто на принцип И все меняет с головы до ног.

— Белиберда! — говорит Сашка. — Тем более откуда сентябрь, если сейчас август?.. Или он прошлый год имел в виду? Было такое… Какая-то у автора замедленная реакция… Ну ладно! Дальше-то что?

— Дальше переверни листик. Молодец! Читай. Можешь вслух.

И Сашка читает. На обороте написано карандашом:

Летят в корзину белые страницы, Как на веревки белое белье — Пиит идет размашисто на принцип И снова в руки карандаш берет. Опять поэту нашему не спится — К друзьям несвоевременный налет. Они сидят — подстреленные птицы, Слова и мысли зная наперед.

— На-а-армально… — реагирует Сашка.

— Так вот. Видишь дату? Тот самый день. Соображаешь? «К друзьям несвоевременный налет» — соображаешь? Карандашом — это Гатаев. А сами стихи — на машинке, но не гатаевской. Шрифт другой.

— У нас в цехе есть поэт. Серега. В стенгазету пишет. «Мы чиним насосы. В маслах, в купоросах. Такие вопросы. Решать нам непросто». И в газету тоже посылал. Ему обратно все время приходит. Но — «с уважением». Там так и написано всякий раз… И в каждом цехе — по стенгазетному поэту. Представляешь, сколько их по всему городу?!

— Представляю, — говорю я. И представляю. А сам себе думаю…

И опять мы с Ю. А. Дробышевым сидим у него в кабинете. И я ему явно мешаю, ему явно надо работать. И я понимаю, в общем-то, что у него номер горит. Все-таки «районка» пять раз в неделю выходит. А сотрудников в газете не так уж много. Впрочем, теперь еще меньше. Гатаев…

Поэтому Ю. А. Дробышев сначала выдерживает меня с часик перед кабинетом. Но нет худа без добра, и я листаю подшивку, ищу фельетоны Гатаева, нахожу их только через газетных полгода — где вместо «и. о.» стоит другая, незнакомая мне фамилия: редактора, ушедшего на пенсию. Читаю. Нравится…

Наконец Ю. А. Дробышев впускает меня. Сидим.

— А кто-нибудь знал о его больном сердце? — спрашиваю.

Ю. А. Дробышев оживает. Ему хочется помусолить эту тему. Снова суровый, удрученный мужчина отыскал жилетку. И он говорит, что никто и никогда, что у Лешки было больное самолюбие, что вот как раз редактора на пенсию провожали, что много съели-выпили, что духота… И Лешка там сломался. Только не там, а когда уже все разошлись, и они вдвоем до дому добирались. И Лешка зубы сцепил и повалился. Потом сам по стенке поднялся. Это когда друг Дробышев раскис и… заплакал. Потому что ни одного такси, и телефона рядом нет, и вообще на улице никого нет. И кому быть в два часа ночи? И вот Лешка сам поднялся по стенке. «Не пугай, — говорит, — сам себя!» Еще говорит: «Ну, перепил! Бывает со мной!» И они потихоньку добрели до его дома. Соседка не спала, вязала что-то на кухне. Лешка ее успокоил, называется! «Это, — говорит, — мы с проводов редактора! Вы же понимаете!..» А он и выпил-то всего две рюмки. Так вот…

Ю. А. Дробышев вздыхает, отгоняет воспоминания и облако дыма:

— Вы знаете, что журналист использует в фельетоне десятую часть собранного материала?

— А остальное?

— Хранится в папке до суда. До возможного суда. У Лешки как раз за три года до редакторских проводов суд был. Выиграл. Был такой «Терем-теремок» у него. Вот так-то… Вы давно у нас в городе?.. А, ну тогда не помните — до вас еще… Выиграть-то выиграл, но нервы… Вот и сломался… А «Будет музыка, будет вечная музыка» читали? А, вот сейчас, да?.. Это его последний опубликованный… Ну, вот. Лешку тогда избили. Он прямо к ним сунулся, к фарцовщикам. А они его избили. Утром приходит, говорит: «Это у меня лицо в клеточку — всю ночь на авоське спал…» А вы вот, милиция, кстати!.. А меры не принимаете! А хулиганья расплодилось!

Тут я разозлился. Потому что хорошо ему плакаться! И, как сам же Ю. А. Дробышев пишет, «многое еще предстоит сделать». Но, во-первых, меня тогда и в городе еще не было. А во-вторых, листал я сводки, знакомился, в бумагах копался — ни от какого Гатаева заявления в райотдел не поступало. А фарцовщики — народ тертый. Им реклама ни к чему. Это не алкаши на лужайке. Дела свои они делают тихо, даже если бьют. И еще! У Гатаева — больное самолюбие. У Дробышева — тоже. Правда, своеобразное какое-то, самобичующее. А я что?!