Приключения 1986
Шрифт:
В свертке были две старинные, с полустершимися рисунками жестянки из-под монпансье с крышками, залитыми воском. Что-то в них брякало. Георгий Андреевич отколупнул воск с одной из банок. Какие-то камешки, непривлекательные ни формой, ни цветом, блеклые. Так ведь это же… Золото!
В тот же день, к вечеру, Белов, следуя за тигром на северо-запад, пересек границу заповедника, проходившую берегом ручья в неглубоком распадке. Здесь он, устраивая привал, размышлял:
— Тесно тебе у нас? Просторы тебе подавай, да? А про бригадира-то, про Костина, позабыл? На просторах-то уж никто за тебя не заступится…
…С шорохом осели головни прогоревшей нодьи, и этот звук разбудил Георгия Андреевича. С минутку он полежал неподвижно, потом достал тетрадь и записал:
«Важнейший
Быстро бежавший по бумаге карандаш вдруг замер. Это была какая-то странная, вроде бы не по собственной воле Георгия Андреевича задержка. В недоумении он повертел карандаш между пальцами и, поняв, что мысль досадно пресеклась, поднял голову. Перед ним, в каких-нибудь пятнадцати метрах, стоял тигр.
Стоит, не шелохнется! Лишь от сдержанного раздражения самую малость вздрагивает кончик хвоста.
— Вы?! — шепотом выдохнул Георгий Андреевич. В этот момент густой подлесок позади зверя заалел.
Вставало солнце. От тигра к нодье протянулась длинная тень.
— Не поленились вернуться и посмотреть, кто тут за вами так настойчиво ходит…
Карандаш Георгия Андреевича нацелился на тигра, и тотчас усы его шевельнулись, пасть приоткрылась, показав два влажно блеснувших клыка, послышалось глухое ворчание, похожее на неукоснительное «нельзя!».
— Что «нельзя»? — притворно снаивничал зоолог. — Ах, шевелиться… Понимаю, не буду. Это же просто карандаш. Не стреляет. И ружье, как видите, в чехле. Патроны только с дробью — не для вас…
Солнце позади тигра засияло нестерпимо, вмиг сделав его почти черным силуэтом и произведя странное перемещение; казалось, и стволы, и сгустки подлеска беззвучно шевельнулись, поменялись местами, и там, где стоял тигр, никого не оказалось, только полыхало, дрожало, протискиваясь сквозь ветки, восходящее солнце.
— Ух! — сказал зоолог и только теперь заметил, что спиной он будто припечатан к стволу склоненного дерева, под которым на этот раз устроил ночлег. Он с усилием пошевелился, тронул лоб ладонью — на лбу были капли пота. — Оказывается, я с ним на «вы»… Ваше величество Тигр Тигрович!.. Нет, записать, записать!..
Пробиваясь к своей заветной захоронке, Щапов был крайне задумчив и, видно, поэтому не сразу приметил красноречивые знаки, оставленные зверем и человеком у заросшей расселины. Наткнувшись же на тигриную борозду, вздрогнул и встал. «Не иначе тигрюшка шастала…» — пробормотал, машинально касаясь рукой висевшего за спиной карабина.
Продравшись сквозь чащу к исполинскому тополю и найдя у его подножия совершенно очевидные признаки недавнего присутствия человека, даже застонал: ограблен, как пить дать, ограблен!
Он все-таки полез на дерево и, окунув руку в дупло, долго и безуспешно там шарил.
Силы оставили Щапова, когда он спустился вниз. Он сел, привалившись спиной к стволу, прямо в снег, и голосом тихим и тонким, как бы нутряным, завел: «А-а-а-а…»
Между тем корявая рука, вяло, не чуя холода, лежавшая на снегу, сжалась в кулак, прихватив вместе со снегом какой-то твердый предмет. Захар поднес руку к глазам, раскрыл ладонь и увидел находку: блестящий винтовочный патрон, один из разбросанных Беловым. Ударившись о какой-то из соседних стволов, он отскочил к подножию тополя.
Некоторое время Щапов тупо рассматривал весело поблескивавшую вещицу, потом его глаза грозно прищурились. Сказал хрипло:
— Экий заботный… Сам для себя пульку оставил… — И сжал кулак так, что побелели костяшки.
Через несколько минут Захар Щапов, вновь без признаков уныния и усталости, изучал лыжню Белова на выходе из чащи. По всей видимости, он сделал благоприятные для себя выводы, которые и выразил одним словом:
— Настигну…
В безмолвном и прозрачном березовом редколесье внимание Белова еще издали привлекли вырванные с корнем и как бы грядкой, определенно с каким-то тайным смыслом уложенные небольшие деревца. Он невольно прибавил шаг: предчувствие
подсказало ему, что перед ним место какого-то не совсем обычного лесного происшествия — праздник для наблюдателя!Он не ошибся. Здесь встретились медведь-шатун и тигр…
— Батюшки, да ведь старые же знакомцы! У меня уже есть ваши, Михал Михалыч, так сказать, особые приметы… Ага, длина, рост… Все совпадает. Порядочный он, однако, успел отмахать круг, бедолага… А тут еще и эта встреча… Надо же такому случиться — сошлись прямо-таки с геометрической точностью. Как разойтись-то, а? Кто уступит? Нет, не слишком любезный разговорец здесь произошел, где уж… Медведь, как водится, на дыбки поднялся и головой мотал — вишь, весь снежок с веток стряхнул, дылда. «Ты, — рычит, — почто меня разбудил, хулиган? Тебе места в тайге мало? Ник-какого покою порядочному зверю! Уйди с дороги, кому говорят!» Убедительная речь, да ведь не на таковского напал… Тигр этак прочно на всех четырех стоял (хм, снег успел подтаять), хвостищем своим как метлой, работал, скалился и тоже ревел, разумеется. «Видали мы! Да я одного такого позапрошлым летом задавил и съел!» Что ж, честный поединок? Но ведь две горы мускулов, а зубов — тыщи! Какое бы вышло кровопролитие! Видно, договорились-таки: пугать друг друга можно, а остальное — ни-ни… Но время-то шло. От их самодеятельного концерта небось и птицы-то все разлетелись. А! Вот оно! Михал-то Михалыч, оказывается, хитрец — придумал выход из положения. Повалил, будто от избытка сил, сухое деревце. Потом впустую махал лапой, показывал, что ему, дескать, совершенно необходимо сделать шаг в сторону чтобы до другого дерева дотянуться. И сделал этот шаг и выдернул бедное дерево с корнем. И потянулся еще за одним, шагнул опять и опять — очень эффектно! — расправился с березкой. Ну, это уже была настоящая работа! Тигр ничего такого делать не умел, но, конечно, был заинтригован… Как это говорят: работать интересно, а смотреть, как работают другие, еще интересней… Да, большую кучу дров наломал… И ревел при этом так оглушительно, что тигра, наверное, и не слышал. Может, ненароком и забыл о нем? Так увлекся! А между тем путь-то оказался свободным. Двинулся тигр и прошел, так и не уронил царственного достоинства…
Понапрасну Татьяна заморозила пегую лошаденку (и сама озябла), понапрасну, обращаясь к плотному массиву молодого ельника, трижды нарушала тишину условным повелительным свистом — никто ей не отозвался.
Не пришел Щапов, не принес, как обещал, тяжелую жестянку с золотом — ровно половину своего богатства. Откладывалась, значит, а может, и вовсе отменялась наметившаяся перемена в жизни супругов.
В ту пуржистую ночь Захар Щапов недолго пробыл в доме жены: выпил стакан настойки, молча поел, сбрил бороду и приказал жене зачинить хотя бы на живую нитку пострадавший в результате последних приключений черный нагольный полушубок. Но и за какую-то пару часов этого свидания Щапов с помощью немногих негромко сказанных слов сломил своеволие Татьяны — так ему, во всяком случае, казалось.
Жена была согласна со всеми его планами: уволиться из заповедника, переехать в Новосибирск, осесть там, купив на южной окраине небольшой домик. Жить тихо-мирно, потихоньку превращая переданное ей золото в деньги, и ждать верного муженька, который, переодевшись в городскую одежду и прихватив вторую жестянку, не замедлит появиться там же, но поближе к весне. А Захар Щапов твердо решил заделаться горожанином. Он, с одной стороны, стал уже несколько уставать от бродяжничества, а с другой — понимал ведь, что рано или поздно его опять поймают. В этом смысле город стал казаться ему куда как надежней.
На прощанье Щапов предупредил жену тихим, спокойным голосом, не тратя лишних чувств: «А коли удумаешь вертеть не по-моему, убью». И на это тоже Татьяна деловито, без признаков страха в лице, согласно кивнула.
Он мог сколько угодно тешиться своим полновластием, но на самом деле женой — хотя она и намеревалась в точности исполнить все его приказы — правила вовсе не покорность. Так уж сошлось, что все действия по мужниному плану отвечали ее собственным желаниям. Ей опостылело Терново, бессмысленно отнявшее у нее пять лет жизни — лучших, молодых лет…