Приключения 1990

— Нет, — сказал Скороходов, — ты человека убил.

— Все из-за вас! — распаленно твердил парень. — Все здесь продано на корню! Всю страну готовы с молотка пустить.

— Ты кто? — не сдержавшись, крикнул Скороходов. — Судья? Кто тебе давал право?

— А ты где был? Почему же ты его прежде не взял, как меня сейчас? Он ведь тоже убил человека!

— Он никого не убивал.

— Я в курсе, — отмахнулся парень. — Не он сам. По его приказу убили. И, может быть, уже не первого. Ты хоть немного представляешь, что это была за тварь?

— Я-то представляю, — грустно сказал Скороходов. — Жулик он был. Проходимец, вор, взяточник. Только он никому ничего не приказывал. Литвинца совсем другие убили.

В расширенных глазах парня непонимание, недоверие сменялось ужасом.

— Врешь!

— Я не вру, — Скороходов покачал головой. — В том-то и дело. А вы тут такое натворили...

— Не верю, — скрипнул парень зубами. — Кто? Кто убил Литвинца?

— Конкуренты. Валютчики. Литвинец не поладил с ними. А Варфоломеев тут ни при чем. У него сфера совсем другая. Вот так!

— Нет! — сказал парень, — Врешь! Неправда...

Он уронил голову и надолго замолчал.

— Вы их задержали? — спросил он через какое-то время.

Скороходов подумал.

— Сейчас, наверное, уже задержали.

— Что же теперь?

— А как ты думаешь? — сурово сказал Скороходов.

И все же он не мог избавиться от непонятного, неуместного чувства жалости.

— Тюрьма?

Скороходов промолчал.

— Я защищался... я всю страну защищал от таких... Эх, брат, ничего ты в жизни ни видел, — с тоской произнес парень.

— Ты ворвался в чужой дом. Ты убил советского гражданина. Кто тебе дал право его судить? Выносить приговор? Нет, ты даже не палач, ты — убийца.

— Не поймешь ты меня, — упрямо сказал парень.

— Не пойму, — ответил Скороходов.

Парень задумчиво смотрел в окно.

— Нельзя мне в тюрьму, — проговорил он, будто сам себе.

Слушавший до того разговор молча, шофер не выдержал:

— А ты как хотел? Раньше, стало быть, думать надо было. Если каждый станет так рассуждать: этого убить, того прибить!

Парень не обратил внимания на его слова.

— Нельзя мне в тюрьму, — повторил он, — не поймут меня братишки.

«Уазик» замедлил ход. Машина въезжала на высокую и длинную эстакаду, проходившую над железной дорогой. Впереди, у противоположного спуска, дорожники расковыряли покрытие, и скопившиеся на эстакаде машины медленно проезжали по узкой полоске сохранившегося асфальта. Длинная сплошная колонна то и дело останавливалась, затем снова трогалась, окутанная сизым дымом, проползая по нескольку метров.

— Так и до вечера в тюрьму не доберемся, как думаешь?

Вопрос парня прозвучал почти весело, и потом Скороходов много раз ругал себя, что не обратил внимания, не понял причины этой внезапной перемены настроения задержанного.

А парень пытался выглянуть в окно, но с той стороны «уазик» запирался наглухо, и стекло не опускалось — сюда всегда сажали задержанных.

— Чего там такое? — с досадой сказал парень, вертя головой и придвигаясь вплотную к Скороходову. Колонна остановилась в очередной раз.

И вдруг неожиданным толчком распахнул дверь и вместе со Скороходовым выбросился наружу.

— Стой! — заорал водитель, вдавливая тормоза и бросая руль.

Скороходов поднялся на ноги, выхватил пистолет.

— Стой!

Парень легко бежал вдоль парапета. Скороходов дважды выстрелил вверх и бросился за ним.

— Стой!

Впереди какой-то грузный дядька выбрался из «Жигулей» и пошел навстречу беглецу, неуклюже растопырив руки.

Парень остановился. Обернулся и поглядел на Скороходова. Потом одним прыжком вскочил на парапет.

— Остановись! — еле слышно сказал Скороходов.

Ему показалось, парень услышал. Скороходов совершенно ясно увидел, как улыбнулся и кивнул ему парень. А затем шагнул... Тело его дважды перевернулось в воздухе перед ударом о рельсы. Из машин выскакивали люди, позади гудели недовольные остановкой, непонимающие, что произошло, водители.

Скороходов вложил пистолет в кобуру и медленно, едва переставляя ноги, пошел к упавшему.

Юрий Нагибин АФАНАСЬИЧ

Рассказ

Праздник по обыкновению удался. Его ритуал был раз и навсегда установлен еще в те далекие времена, когда страна впервые отмечала День своих покоезащитных органов. Сперва Шеф душевно поздравил собравшихся и тех, кто по служебным заботам не мог присутствовать на вечере, потом его первый заместитель сделал получасовой доклад, в конце торжественной части зачитывались приветствия, а после короткого перерыва был дан большой концерт лучшими московскими силами. Программа концерта тоже не менялась: па-де-де из «Лебединого озера», ряд популярных эстрадных номеров: акробатика, жонглирование, фокусы, русские пляски, пародии на известных артистов, советские песни — военные и лирические, а завершалось все выступлением знаменитого тенора, который медленно выходил из-за кулис и вдруг раскидывал руки, словно хотел обнять весь зал, и с широчайшей силой, удивительной в сильно пожилом человеке, моляще-требовательно призывал присутствующих сеять разумное, доброе, вечное. И когда расплавленным серебром изливались последние слова: «Спасибо сердечное скажет вам русский народ», Афанасьич неизменно пускал слезу и наклонял голову, чтобы другие не заметили его слабости. Уловка не помогла, люди подталкивали друг дружку локтями, кивали на плачущего оперативника, но делалось это с доброй душой — Афанасьича любили и уважали, никому и в голову не приходило потешаться над милой и трогательной чувствительностью человека такой закалки.

Сморгнув слезы, Афанасьич украдкой следил за красивыми жестами певца. Дав истаять последней ноте, певец резко поворачивался к единственной ложе и делал такое движение, будто хотел пасть на колени в экстазе мольбы. И тогда Шеф делал ответное условное движение, имеющее якобы целью удержать артиста, не дать ему грохнуться стариковскими коленями на помост. Артист как бы против воли оставался на ногах, лишь ронял в глубоком поклоне голову с зачесанными через лысину пушистыми белыми волосами. И зал, восхищенный артистизмом обоих участников пантомимы, взрывался аплодисментами.

И на этот раз действие развивалось, как положено. С удовольствием наблюдая за скрупулезно выверенным поведением артиста, Афанасьич вдруг озадачился его возрастом. Он уже был седым стариком, когда Афанасьич увидел его впервые. А ведь тому четверть века, если не больше. Как сдали за эти годы все остальные непременные участники концерта. Беспощадным оказалось время к балетной паре: партнер едва удерживал на руках жилистое, потерявшее гибкость тело балерины, и страшна была ее улыбка, напоминающая оскал черепа; жонглер ронял шары и булавы, заменяя былую ловкость, покинувшую подагрическое тело, лихими вскриками, изящными поклонами и воздушными поцелуями. Старость не пощадила никого, но аудитория все равно любила их и не хотела менять на молодых. Здесь умели чтить традицию. Лишь над этим седым Орфеем быстротекущее было не властно.