Приключения-76
Шрифт:
Спрашиваю тогда:
— А что за наука твоя? Чего она тебе так поперек души уперлась?
— Физик я. Проникаю в тайны атомов, — и этак усмехается.
— Ну и что за тайны в этих атомах?
— А сплошной кавардак, Илья Никитич. Сами мы ничего понять не можем.
— Плохие вы, — говорю, — ученые, если так.
— Да не ученые плохие, а пределов нету: вот, кажется, раскрыл ты его до конца, этот атом, а там еще какое-то недоразумение. Поломал ты над ним голову — опять все концы завязал. Смотришь: снова частица какая-то... И главное, Илья Никитич, что мы орудие все время придумываем: то атомную бомбу, то водородную,
— Кто ж вас заставляет?
Он
— А само получается — сначала вроде в бирюльки игрались с этим атомом, а потом глядим: бомбу изобрели.
Я это все по-своему, конечно, пересказываю — он-то подробно объяснял, на бумажке мне рисовал. Но суть та самая — что губят они всех, эти физики...
Пугал, пугал он нас! Скоро, мол, все ископаемые кончатся, воду даже всю перепакостят. Воздуху тоже не будет, солнце дымом занесет. Только что в саван не обрядил. Вино кончилось давно, тут бы песни попеть, а он все свое ворожит. Я ему и говорю:
— Ну хватит стращать — спать не буду. Нам в шесть утра подыматься.
Положил я их на печь, сам тоже уклался. И вот у меня в голове мысли расходились: об этих неурядицах думаю, а главно — внучат жалко. Кандидат-то так сказал: может, через тридцать лет уже дышать нечем будет — в газете один американец написал. Соображаю: Вальке тогда сорок лет будет, Колюшке — тридцать восемь, Сережке — тридцать пять. В расцвете лет ведь будут — вот что досадно. Ну, мысли мыслями, а и спать надо. Поворочался — заснул.
Утром покушали плотно, лодку втроем нагрузили, брезентом груз затянули — и айда. Только-только светать стало, туманец еще по речке дымится, а мы уж тарахтим. (Я и ночью везде пройду, не зацеплюсь — сорок лет вверх хожу.) Сначала знобко было — скукожились, гляжу, мои пассажиры. Кинул я им плащ-палатку, упрятались они, подтыкали все щели, чтоб грело, и замерли. Смотришь, отошли через пяток минут, хохочут, самокрутку вдвоем смолят. В общем, освоились.
Два дня мы шли — вода прибылая, течение сильное. Ночь в зимовье у Киреева Степана спали, а назавтра опять раненько поднялись. И вот — светло еще было — к моей избушке причалили. Быстренько перетаскали все, собакам варево поставили, себе ужин налаживаем.
— Ну что, Илья Никитич, на охоту с утра или рыбачить пойдем?
— А не знаю, как вам лучше нравится. По мне, с ружьем пройтись надо. Рыбалка-то и вечером хорошая.
Так и уговорились.
Поспел ужин, сели мы за стол, бутылку вина открыли. И опять — разговоры. Я ему говорю:
— Только ты, Виктор, меня этим балансом не пугай. Лучше любопытное что-нибудь расскажи.
Долго мы калякали — он вопросы мои исчерпывал, а я житье свое немудрящее описывал. Как промышлять начал, да когда какую избушку срубил, да сколько раз косолапого стрелял. Мне ж, если повспоминать, тоже что рассказать найдется. И худого и хорошего видано.
Говорили, говорили, потом гляжу: Виктор на топчан косится — «там, что ли, положишь?» — «Ложитесь и правда, а то ломать с недосыпу будет». Задул лампу, улеглись мы — и как провалился я — намаялся за день.
Ночью разбудился — собаки воют. Выскочил на волю: «А ну, спите, заразы!» Только под одеяло забрался — они опять концерт завели. Не по себе мне: собачий вой — на вечный покой. (Я ведь не то чтобы в религию верю, а все-таки примет всяких боюсь.) Еще раз вышел, стегнул их ремнем — замолкли. Дали спокой до утра...
Вдвоем мы на охоту пошли — Вера, девушка Викторова, никак вставать не хотела: ещё, просит, полчасика посплю, еще пять минут. А я тогда говорю: да чего тебе, женщина, по болотинам шататься, спи себе
под одеялком. Ну вот, пошли мы — я со своей одностволочкой, а Виктор с «автоматом».— Сколько ж такое стоит? — спрашиваю.
— Семь сотен — заказное.
Я аж свистнул. Взял у него, посмотрел. Ничего не скажешь, богатейшее оружие. Тяжеловато, правда, да и ствол больно длинный, но работа хороша. Не то что моя берданка — тяп-ляп, годится для корявых лап. Отдал ему и смеюсь: из такой пушки целыми косяками можно бить. Он говорит: для того и делано.
Вышли в распадок, остановились прикурить. Тут, слышим, Тополь залился.
— Глухаря облаивает, — говорю. — Давай, Виктор, подбирайся.
Он папироску кинул и на Тополя пошел. А я на валежину присел, дымлю. Долго он крался, потом наконец ахнул. Смотрю, бегут ко мне с Тополем наперегонки.
— Ну, разговелся я, Илья Никитич! — веселый сразу стал, вертит этого глухаря — не налюбуется.
— Теперь, может, рябцов поманим, а, Виктор?
— Конечно.
Пошли мы тогда на прогалинку, я Тополя на ремешок взял — думал, подержу его в чаще, пока Виктор рябчиков стрелять будет.
Идти туда через болотце, а по опушке кругом него — березняк. Только мы из лесу высунулись, — глядь, а на той стороне все березы косачи обсели. Виктор сразу — хвать за ружье, а я ему:
— На кой они тебе загнулись? (У косача и мясо-то не ахти какое, а главное — перо у него гнездкое. Пока щиплешь, все пальцы заболят.) — Брось ты их, лучше рябцов нащелкаешь.
А он, будто не слышит ничего — головой мотает, а у самого на этих косачей глаз горит. Пригнулся и по болотцу к ним побежал. Сразу я его из виду потерял — там кусты, кочки высокие. Ну что ж, надо тебе пакли об этих тетеревей ломать — стреляй. Пожалел я, что Тополя на сворку взял — он у меня приучен не лаять на поводу. А то распугал бы он косачей — не сидят они над собакой. Потом вижу — выглянул ствол из кустов. Целился, целился Виктор — видать, трясло его от азарту — потом: раз! раз! раз! — все пять зарядов выпулял. И — четыре косача наземь. Я уж с кочки было встал — Тополя хотел пустить за ними, а Виктор снова стрелять. (Косач — он ведь спокойный, если не пуганый. Стрельнешь — он с ближних берез отлетит только, и никакой паники. Другой раз дюжину убить можно, а стая все сидеть будет.) И еще пяток Виктор положил. Тут уж пустил я Тополя — залаял он и бежать через болотце. Тогда только поднялись они. Выскакивает кандидат из кустов и кричит:
— Что ж вы, Илья Никитич, собаку не держали?!
Ну, думаю, позови козла в огород.
— Куда ж тебе столько? Тебе и не довезти их — стухнут.
— Не стухли б, — отвечает, а сам куксится.
Собрали мы этих косачей, навешал он их на себя и говорит:
— Ну, теперь за рябчиками?
— Да будет тебе, Виктор, этих-то дотащи. Обратно пошли.
Выходим к избе, а Вера — тут, на костре чай кипятит. Увидала своего кандидата, да как заквохчет: ой, сколько их! А он небрежно так кинул ей глухаря, тетеревей отцепил и говорит:
— Больше можно было, да Тополь помешал. Потом они по ягоды пошли — брусника-то этот год хорошо родилась, лопатой греби. Я сетку вязать принялся, обед между делом сварил. Ворочаются они с двумя ведрами:
— Райский сад, а не тайга!
— Ладно, — говорю, — хвалить-то. Человек так, а бог инак — насулите мне плохой год. Поснедаем лучше да вздремнем.
Опять они бутылку достают. Что ж — я этого дела не избегаю. Сели, выпили, супу похлебали. А Виктор — он, видать, вообще за едой говорливый — обратно про природу вздыхает: