Приключения-77

— Разумеется, — сказал я.

— Я ведь врач. И должен лечить. Кто пайщик для вас — не знаю. Для меня это прежде всего больной.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что он сообщил, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время. Тогда действительно надо было думать, чтобы не оплошать самим.

— Умный мужик, — сказал о враче Жаров, когда мы сели в «газик».

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.

3

Следствие по делу о хищении на керамическом заводе Жаров закончил довольно быстро и квалифицированно. Попытки других обвиняемых свалить основную вину на покойного бухгалтера он разоблачил. Свою виновность начальник отдела сбыта признал полностью. Митенкова оказалась второстепенным лицом в преступлении. Дело было передано в суд...

Оставалось загадочным только лицо Домового. Кто он? Сколько времени и почему пребывал в сундуке? Имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?

Что меня смущало, так это мог ли Домовой иметь отношение к хищению. Из материалов дела это не вытекало. Но кто знает? После некоторого колебания я все-таки утвердил обвинительное заключение. И Домовой остался сам по себе. Тайной, над которой Жаров бился упорно и, как мне показалось, увлекаясь все больше и больше. Особенно волновала следователя гора музыкальных рукописей. Приблизительно четверть произведений была записана на нотной бумаге фабричного производства. Она наиболее пожелтела. Остальное — на разлинованной от руки. Но и эта была порядком старая.

Наш город недостаточно значителен, чтобы позволить себе роскошь иметь консерваторию. Не было даже училища. Музыкальная школа. Одна. Возглавляла ее с незапамятных времен Асмик Вартановна Арзуманова.

Когда-то, в пору детства моих детей, каждая встреча с седенькой, щуплой директоршей приносила сплошные огорчения. Моей жене очень хотелось, чтобы дочь, а потом сын играли на пианино. Первое наше дитя едва дотянуло до пятого класса. Сын — до третьего.

Об Асмик Вартановне я вспомнил неспроста. Удивительный это был человек. Закончила Ленинградскую консерваторию и поехала в Зорянск простой учительницей музыки. Семейная традиция. Отец ее, обрусевший армянин, пошел в свое время в народ, учительствовал в земской школе.

Арзуманова до сих пор ездила в Ленинград на концерты симфонической музыки, выписывала новейшую нотную литературу, грампластинки. По моему совету Жаров обратился к ней за помощью.

Старушка через несколько дней после того, как следователь доставил ей рукописные произведения, найденные у Митенковой, пригласила нас к себе домой.

В темной шали, накинутой на плечи (отопительный сезон еще не начался назло холодной осени), Асмик Вартановна напоминала маленькую, но очень решительную птичку.

Она наугад взяла одну из папок и проиграла нам с листа на пианино небольшую пьеску. Мелодию и ритм я улавливал плохо. Но какой из меня знаток...

— Прелюд, — пояснила она. — А вот еще. Баркарола.

— Вариация на тему «казачка», — продолжала Асмик Вартановна. — Правда, неплохо?

— Угу, — кивнул следователь. Арзуманова взяла другую папку.

— «Симфония си-бемоль мажор. Опус двенадцатый. Посвящается моему учителю», — прочла она и повернулась ко мне. — Я просмотрела клавир. Серьезное произведение. — И, отложив симфонию, поставила перед собой лист из следующей стопки. — Мелодично, — прокомментировала Асмик Вартановна, играя произведение. Я тоже с удовольствием слушал нехитрую пьеску. Красиво и понятно. Как песня.

— Название? — спросил Жаров.

— «Песня», — ответила она, не прерываясь.

— Да? — удивился я своей интуиции и прикрыл глаза. Звуки, аккорды, переходы уводили меня к чему-то дорогому и далекому. К тому, что осталось в памяти за чертой, именуемой «до войны». Мелодия неуловимо, но осязаемо напоминала песню предвоенных лет. Сливаясь с образами смешных репродукторов-тарелок, девушек с короткими прическами и в беретах, с аншлагами газет про папанинцев, Чкалова, Гризодубову, Стаханова...

Я посмотрел на следователя. Песня его тронула, но не тем, чем меня. Он знает Папанина, Чкалова по фильмам и книгам. Я ощущаю то время по-другому. Это для меня воспоминания детства.

Асмик Вартановна повернулась к нам на вертящемся стуле.

— Еще что-нибудь сыграть?

— По-моему, достаточно, — сказал я. — Что вы скажете о музыке?

— Автора не знаете? — уточнил Жаров.

Старушка поплотнее укуталась в шаль. Армянского в ней — нос. И еще глаза. Черные, как сливы. — Ничего не могу сказать, — покачала она головой. — Что-то напоминает. Так писали до войны.

Асмик Вартановна вспорхнула со своего стульчика и вышла из комнаты. Видимо, за книгой по музыке.

— Значит, — сказал задумчиво следователь, — если все это насочинял Домовой, выходит, отстал товарищ от современной музыки на много лет. Одну из нотных тетрадей я, между прочим, послал на экспертизу. Определить, какой комбинат выпустил.

— Хорошо. Но почему обязательно это его рукописи?

Жаров заерзал в кресле.

— «Интуиция», — хотел отшутиться он.

— А вдруг он и прятался оттого, что украл эти творения?

— Это же не золото, не деньги...

— Продукт творческого труда, который можно продать. И очень дорого.

— Так можно что угодно придумать.

— Верно. Докажите мне, что автор этого, — я дотронулся до папки с нотами, — и укрывавшийся у Митенковой одно и то же лицо. Потом будем плясать дальше.

Жаров хотел мне что-то сказать, но вернулась хозяйка. С подносом. Кофейник, три чашечки, сахарница.

— Асмик Вартановна, зачем хлопоты, — сказал я.

— Полноте. Не люблю спрашивать у гостей, хотят они кофе или нет. Воспитанный гость скажет «нет». А невоспитанному я и сама не предложу.

— Мы не гости... — скромно заметил Жаров.

— Для меня вы прежде всего гости. Я Захара Петровича знаю бог весть сколько лет, детей его учила музыке, а он ни разу у меня не был.

— Не приглашали, — улыбнулся я. — Разве только в школу.

— Вам сколько сахара? — обратилась она к Жарову.

— Три. — И, воспользовавшись, что хозяйка обратилась к нему, осторожно сказал: — Вы бы меня, Асмик Вартановна, взяли в ученики. Хочу освоить аккордеон.

— К сожалению, у нас уехал педагог по классу аккордеона.