Приключения Кавалера и Клея

— Итак, аудитория, — проговорил Харли. — Из малолетних детей. Просто идеально.

— А ты? — спросил Либер у мальчика. — Ты тоже озадачен?

Мальчик пристально на него посмотрел, затем кивнул.

— Тебе надо собраться с мыслями. Том, — сказал Либер. — Нам потребуется, чтобы ты переговорил со своим дядей.

— Не родным дядей, — уточнил Сэм Клей и откашлялся. — Двоюродным.

— Может статься, ты смог бы поговорить со своим двоюродным дядей насчет тех приютских, — вмешался Ренси. — А то для меня это в новинку.

— Насчет приютских, — повторил капитан Харли. — Насчет сирот. — Он потер искалеченную половину своего лица. — Догадываюсь, там еще и монашка есть.

— Падре, — уточнил Ренси.

— Н-да, — отозвался капитан Харли, — это уже нечто особенное.

8

Двадцать две сироты из приюта святого Винсента де Пола сгрудились на продуваемой всеми ветрами крыше, в доброй тысяче футов над улицами Нью-Йорка. Серый свет был размазан по небу, точно мазь по бинтовой повязке. Тяжелые стальные молнии темно-синих вельветовых детских курточек (прошлой зимой, заодно с двадцатью новехонькими парами галош, пожертвованные универмагом Уотертауна) были до отказа застегнуты, не пуская внутрь апрельскую прохладу. Двое сопровождающих, отец Мартин и мисс Мэри Кэтрин Макомб, кружили возле детей подобно паре бдительных овчарок, голосами и ладонями пытаясь вселять в них уверенность. Глаза отца Мартина слезились на резком ветру, а толстые руки мисс Макомб покрылись гусиной кожей. Двое служителей приюта были достаточно стойкими людьми, но теперь все вышло из-под контроля, и они невольно повышали голос.

— Назад! — в сто первый раз взвизгнула мисс Макомб.

— Будьте же милосердны, — адресуясь к прыгуну, взмолился отец Мартин. — Сойдите оттуда.

Потрясение ясно проглядывало в лицах детей. Они неуверенно моргали. Медленная, тусклая и темная подлодка их жизни, экипажем которой они были, внезапно всплыла на поверхность. Кровь их сделалась чем-то вроде смертоносного жидкого азота. Никто не смеялся и даже не улыбался. Впрочем, для детей развлечение — всегда дело серьезное.

На восемьдесят шестом этаже, на самом верху толстого бетонного парапета, точно яркая дырка с неровными краями, кривым зубилом пробитая в небесах, балансировал улыбающийся мужчина в маске и индигово-золотистом наряде. Темно-синий шелковый костюм так и лип к его долговязой фигуре, радужно переливаясь. На нем также имелись золотистые спортивные трусы, а спереди на груди была толстая золотая аппликация в виде отмычки, вроде инициалов на форме почтальона. Еще мужчина носил пару золотистых сапожек, довольно бесформенных, на тонкой резиновой подошве. Спортивные трусы казались слишком мешковаты, а сзади у них имелась белая полоска, словно их владелец однажды неудачно прислонился к свежевыкрашенному дверному косяку. Трико сплошь шло складками и было растянуто на коленях, куртка скверно обвисала на локтях, а резиновые подошвы неказистых сапожек растрескались и почти сплошь покрылись сальными пятнами. Широкая грудь мужчины была окольцована тонким шнуром с тысячами крошечных узелков, продетым под мышками, образуя петлю. Дальше шнур тянулся через весь променад к стальному зубцу орнамента в виде солнечного луча, что выпирал с верха обзорной платформы. Мужчина потянул за узловатый шнур, и тот исправно выдал негромкий звук в тональности ре минор.

Да, этот мужчина устраивал представление для всех детей и полицейских, что собрались у него под ногами, лестью и угрозами побуждая его оттуда слезть. Он обещал им демонстрацию того сорта, который, даже в эпоху, весьма скудную на супергероизм, по-прежнему зачастую обнаруживался на страницах комиксов.

— Вот увидите! — кричал мужчина. — Человек может летать!

Далее он продемонстрировал всем крепость эластичной веревки, сотканной из восьми отдельных жил. Каждая такая жила была в свою очередь изготовлена из сверхдлинных и сверхтолстых резиновых полосок, которые были специально подобраны им в магазине «Идеальный офис». Полицейские по-прежнему придерживались своих подозрений, но уже не очень знали, чему верить. Полночно-синий костюм с символом отмычки и каким-то странно-голливудским лоском порядком воздействовал на здравость суждений стражей порядка. К тому же здесь имела место еще и профессиональная манера Джо, по-прежнему почти безупречная, невероятно искусная, да еще столько лет не находившая себе применения. Уверенность фокусника в том, что он спрыгнет с крыши, нырнет на добрых 162 фута в направлении безумно далекого тротуара, после чего его вновь утянет вверх колоссальная резиновая лента, чтобы он одарил лучистой улыбкой собравшийся на крыше народ, казалась просто абсолютной.

— Дети не смогут увидеть, как я полечу, — с обманным блеском в глазах сказал Джо. — Позвольте им подойти к краю.

Дети охотно с этим согласились и поднажали. Мисс Макомб и отец Мартин в ужасе принялись их удерживать.

— Джо! — воскликнул Сэмми. Он заодно с разнообразными полицейскими в форме и в штатском в смешении машущих рук притопал на продуваемый всеми ветрами променад. Всю компанию вел предельно настороженный Томми Клей.

Увидев, как этот мальчик, его родной сын, присоединяется к разношерстной толпе, собравшейся на обзорной площадке, чтобы понаблюдать за тем, как будет выполнено самое опрометчивое и нереальное из обещаний, Джо вдруг вспомнил сентенцию, которую однажды выдал его старый учитель Бернард Корнблюм.

— Только любовь, — сказал тогда старый фокусник, — может взломать пару вставленных друг в друга замков Брамаха.

Это замечание Корнблюм сделал в самом конце последнего регулярного визита Джо в дом на Майзеловой улице, втирая немного мази на основе календулы в сырую, шелушащуюся кожу у себя на щеках. Вообще-то в течение финальной части каждого очередного урока Корнблюм говорил очень мало — просто сидел на крышке самого обычного соснового гроба, купленного им у местного гробовщика, курил и непринужденно просматривал номер «Ди Кайт». Тогда как внутри гроба, связанный и скованный, свернувшийся в клубочек, Джо втягивал ноздрями отчаянные глотки воздуха с запахом сосновых опилок и время от времени производил краткие, но поистине титанические усилия. Единственными комментариями Корнблюма в такое время обычно бывали громкие выхлопы из его заднего прохода. Старый фокусник дожидался тройного стука изнутри, который извещал его о том, что Джо освободился от наручников и цепей, выкрутил три фиктивных болта с отпиленными от стержней головками и уже готов появиться. Временами, однако, если Джо оказывался недостаточно расторопен или если соблазн воображаемой публики становился слишком велик, Корнблюм начинал вещать на своем весьма убогом, пусть даже и беглом немецком. В подобных случаях, впрочем, он всегда ограничивался чисто профессиональными темами. К примеру, с нежностью и любовью вспоминал представления, во время которых — по невезению или по глупости — ему едва удавалось спасти свою жизнь; или же, в деталях скучных и поистине апостольских, припоминал одну из тех трех золотых оказий, когда ему повезло увидеть представление своего пророка, Гарри Гудини. Но лишь в этот последний раз, как раз перед неудачным прыжком Джо в мрачную Влтаву, болтовня Корнблюма увела его с тропы профессиональной ретроспекции в тенистые, лиственные рубежи сугубо личного.

Ему довелось присутствовать, сказал Корнблюм — голос его ясно слышался сквозь дюйм сосновой доски и тонкий брезентовый мешок, в котором, точно в коконе, корчился Джо, — на уникальном представлении Короля Наручников. Уникальность же представления состояла в том, что на нем величайший из великих потерпел полное фиаско. Правда, ни одна живая душа, не считая самого Короля, его ближайших доверенных лиц и немногих проницательных коллег, даже об этом фиаско не заподозрила. По словам Корнблюма, дело было в Лондоне, в 1906 году, в театре «Палладиум», когда Гудини принял публичный вызов и взялся высвободиться из якобы неснимаемых наручников. Вызов был брошен лондонской «Миррор», корреспонденту которой удалось разыскать на севере Англии одного кузнеца. Утверждалось, что этот самый кузнец после целой жизни упражнений и изысканий изобрел наручники, снабженные замком столь сложным и неподатливым, что никто (включая его колдовского изобретателя) не мог его взломать. Корнблюм описал эти наручники — два толстых стальных кольца, жестко приваренных к цилиндрическому стержню. Внутри этого крепчайшего стержня — и тут в голос Корнблюма невольно проникли нотки благоговейного ужаса — как раз и находился зловредный механизм манчестерского кузнеца. В целом это была вариация устройства Брамаха — прославленно непокорного замка, который, пусть с великими трудностями, но все же можно было взломать при помощи длинной, предельно изощренной, трубчатой отмычки с хитрой засечкой на конце. Изобретенный в 60-х годах восемнадцатого столетия англичанином Джозефом Брамахом, этот замок более полувека оставался невскрытым, неоскверненным, пока его наконец не взломали. Однако замок, который теперь противостоял Гудини на сцене «Палладиума», включал в себя сразу две трубки Брамаха, одна внутри другой, и открывался он только при помощи причудливого двойного ключа, напоминавшего что-то вроде сжатых половинок телескопа — один цилиндр с засечкой торчал здесь из другого.

Прямо на глазах у пяти тысяч неистово аплодирующих леди и джентльменов (и младой Корнблюм среди них) Мистериарха, облаченного в черную визитку и жилет, сковали дьявольскими наручниками. Затем Гудини, молча и невыразительно кивнув своей жене, удалился к специальному шкафчику, собираясь приступить к невозможной работе. Оркестр грянул «Анни Лори». Двадцать минут спустя раздался гром аплодисментов, когда из шкафчика высунулись голова и плечи фокусника. Выяснилось, однако, что Гудини всего лишь хотел при лучшем освещении взглянуть на наручники, которые по-прежнему железно его держали. Затем он снова нырнул в свой шкафчик. Оркестр сыграл увертюру к «Сказкам Гофмана». Пятнадцать минут спустя музыку опять заглушил гром аплодисментов, когда Гудини отступил от шкафчика. Вопреки самой надежде Корнблюм надеялся, что великий мастер все-таки преуспел, даже прекрасно зная о том, что когда первый замок Брамаха, с одним-единственным стволом, после шестидесятилетних трудов был наконец взломан, это потребовало от удачливого мастера отмычки, американского слесаря по фамилии Хоббс, целых двух сутокнепрерывных усилий. И теперь оказалось, что Гудини — потный, с неловкой улыбкой на лице и отстегнувшимся с одной стороны воротничком — вылез из шкафчика лишь за тем, чтобы объявить любезнейшей публике о том, что, несмотря на общую усталость и боль в коленях, он еще не готов выбросить полотенце. Тогда представитель газеты, в интересах честного спортивного состязания, предложил принести подушку, и Гудини снова залез в свой шкафчик.

После того, как Гудини пробыл в шкафчике еще час, Корнблюм начал чуять приближение фиаско. Публика, пусть даже твердо стоящая на стороне легендарного героя, могла ждать лишь до тех пор, пока оркестр со все нарастающим отчаянием проходил по кругу стандартных и модных в то время мотивчиков. Внутри шкафчика ветеран пятисот представлений и десяти тысяч поворотов отмычки тоже вне всякого сомнения это чуял, пока прилив надежды и благожелательности, стекающий с галерей на сцену, начинал спадать. В отважной демонстрации искусства публичных выступлений Гудини опять появился из шкафчика — на сей раз желая спросить, не будет ли газетчик так любезен и не снимет ли с него наручники, дабы фокусник смог скинуть мешающий ему пиджак. Возможно, Гудини надеялся выяснить хоть что-то из наблюдения за тем, как будут сниматься, а затем вновь надеваться наручники; или он заранее прикинул, что, после соответствующего обсуждения, ему будет в этом отказано. Когда джентльмен из газеты с великим сожалением (под громкое шиканье и гневные возгласы из толпы) отклонил просьбу, фокусник выполнил меньший трюк, который, однако, достоин был войти в число наиболее тонких шедевров за всю его блестящую карьеру. Корчась и извиваясь, Гудини сумел вытащить из кармана жилета перочинный ножик, после чего посредством сложнейшего ряда кропотливых движений переместить его себе в зубы и ими его раскрыть. Преувеличенно пожимая плечами и изгибаясь, Гудини принялся работать с пиджаком и жилетом, с треском разрезая их снизу вверх, пока оба предмета одежды не разошлись на две половинки. Затем ассистент фокусника сорвал с него эти самые половинки. Пронаблюдав за этой невероятно эффектной демонстрацией несгибаемого мужества, публика словно бы стальными полосками оказалась прикована к исполнителю. И тут Корнблюм сказал Джо, что в диком шуме-гаме никто не заметил взгляда, которым фокусник обменялся со своей тихой, миниатюрной женой, которая все это время стояла сбоку от сцены, пока минуты тикали, оркестр играл, а публика внимательно наблюдала за легкой рябью занавески шкафчика.

После того, как фокусник снова удалился во тьму за занавеской, но уже без пиджака и жилета, миссис Гудини осведомилась, не может ли она положиться на доброту и терпение устроителя шоу и принести своему мужу стакан воды. В конце концов прошел уже час, и, как все ясно могли видеть, теснота темного шкафчика и напряженность усилий Гудини дорого ему стоили. Честный спортивный дух возобладал. На сцену был доставлен стакан воды, и миссис Гудини отнесла его своему супругу. Пять минут спустя Гудини в последний раз вылез из шкафчика, точно круговой чашей победно размахивая над головой разъятыми наручниками. Толпа тут же испытала нечто вроде мучительного коллективного оргазма — «кризе», как по-немецки назвал это Корнблюм, — в котором безумный восторг смешивался с отчаянным облегчением. И лишь очень немногие, пока судьи и разные знаменитости поднимали волшебника на руки и несли по всему театру, заметили, что подергивающееся лицо великого мастера заливают слезы бешеного гнева, а вовсе не триумфа, что его голубые глаза горят жгучим стыдом.