Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2

— Нет еще, батюшка, не все. Пруссаки, говорят, рвут и мечут, много такого было, чего я рассказать не сумею, но все в один голос уверяют, что прусский генерал велел арестовать господина Гартмана и отправить в какую-то немецкую крепость, какую именно, не помню.

— Это мы еще посмотрим, сто чертей! Все ли теперь?

— Все, батюшка.

— Ладно, же, ступай на свое место и гляди в оба, при малейшем подозрительном шуме присылай мне Тома, ведь он с тобою, надеюсь?

— Как же, батюшка, он стережет, что вам известно.

— Хорошо, хорошо, иди, мой мальчуган, я доволен тобою.

И Оборотень, которого читатель, вероятно, узнал уже давно, поцеловал своего сына, тот немедленно вернулся на свой пост в углублении двери, а сам он вошел в дом господина Гартмана, вход в который отворился перед ним без шума.

Дом этот, который мы видели в начале нашего рассказа таким гостеприимным, теперь имел пустынный вид, от которого сжималось сердце. Полуразрушенный гранатами, он почти весь обгорел от бомб с петролеином, богатая мебель в нем была переломана, хрусталь, и дорогие вещи отчасти перебиты, отчасти расхищены пруссаками. Ветер уныло завывал в коридорах, загроможденных мусором, дождь лил почти во всех комнатах в окна без стекол, и сломанные решетчатые ставни плачевно повисли. Невольно задавались вопросом, как люди имели мужество жить в этих руинах, ежеминутно грозивших обрушиться под двойным действием дождя и ветра.

Разумеется, господину Гартману легко было найти себе другое пристанище: он имел несколько домов в городе, но этот напоминал ему целый мир, дорогой его сердцу. В этом доме, теперь почти разрушенном, он родился, провел детство, женился, и дети его увидали свет, здесь он провел столько лет мирно и счастливо среди дорогого ему семейства, которого бедствие коснулось своим роковым крылом и которое страдало вдали от него, здесь, наконец, его старуха мать, после стольких лет жизни, окруженной уважением, погибла одиноко насильственной смертью и сам он был ранен палачами его злополучной родины.

Но он сознавал, что чаша переполнена и долее бороться против бедствий, поражавших его, было бы безумием, что он обязан сохранить себя для жены и детей, которых его смерть убьет, и что он права не имел дать арестовать себя или подло умертвить презренным врагам, которые поклялись погубить его.

Силою воли, затаив в глубине сердца, волновавшие его чувства, он, наконец, готов был решиться уступить просьбам детей и оставить город, где жить более не мог. На всякий случай он полностью приготовился, бумаги свои одни сжег, другие привел в порядок и с грустным благоговением долго обходил опустевшие комнаты, как бы прощаясь навсегда с самыми дорогими воспоминаниями. Едва он успел вернуться в свой кабинет, как дверь отворилась.

Франц робко просунул в нее голову и улыбнулся кроткою улыбкой.

Один он оставался при Гартмане.

Этот достойный слуга боготворил господина, которого мать его была кормилица.

Одновременно с объявлением войны у богатого фабриканта случайно оказывались в руках громадные суммы. События так быстро следовали одно за другим, что разместить этого капитала он не мог и должен был оставить при себе. Когда пруссаки уже готовились вступить в Страсбург, Гартман призвал своих слуг, на преданность которых ему можно было полагаться, так как все они давно уже служили в доме, раздал им по частям деньги и самые важные бумаги свои и отправил их в Лозанну с приказанием ждать его.

Они уехали, не обратив на себя внимания пруссаков, которые вообразить, не могли, чтобы простые слуги имели при себе миллиона три векселями и банковыми билетами.

Разумеется, первый, на ком Гартман остановил свой выбор, был Франц, его молочный брат. Он знал, как он умен и что лучше кого-либо сумеет соблюсти интересы семейства, которое по многим причинам считал все равно, что своим. Но старый слуга наотрез отказался ехать — приказания, просьбы, угрозы даже, ничто не подействовало, ничто не могло побороть его упорства. Место его при своем господине, твердил он, долг велит охранять его, что бы ни случилось, и своего поста он не оставит. Гартману пришлось уступить.

Он имел повод радоваться упорству молочного брата, когда узнал, как поступили пруссаки, какие постыдные грабежи они совершали и каким унизительным притеснениям подвергали жителей Страсбурга, храбрость которых привела их в ярость. По крайней мере, при нем находился друг, преданность которого поддерживала его мужество, внушая ему надежду, тогда как он не раз впадал в отчаяние под бременем бедствий и горестного одиночества.

— Что тебе надо? — спросил Гартман с грустною улыбкой.

— Кто-то желает говорить с вами, — ответил Франц.

— Кто это?

— Человек преданный, сударь, Жак Остер, прозванный Оборотнем.

— Оборотень! — вскричал с живостью Гартман. — Сам Бог посылает его, веди сюда скорее!

Франц сделал знак, и контрабандист вошел в кабинет.

— Карауль, чтоб нам не помешали, — обратился фабрикант к Францу.

— Никто не войдет без разрешения, сударь, будьте покойны.

Он вышел и затворил за собою дверь.

— Садитесь, друг мой, — сказал Гартман, — я вам очень рад.

Он протянул контрабандисту руку, и тот почтительно пожал ее.

— Ну что, — продолжал Гартман, когда Оборотень сел, — какие вести принесли вы мне? Что жена, дети, здоровы ли они все?

Оборотень раскрыл рубашку, отомкнул кожаную сумку, которая была надета у него на шее, достал из нее сложенную и запечатанную бумагу и подал ее Гартману, говоря:

— Это письмо, которое командир Мишель велел вручить вам, сударь, лучше меня объяснит вам все.

Старик поспешно взял письмо, дрожащими от волнения руками распечатал его и внимательно прочел.

— Благодарение Богу, все мои дорогие здоровы, — сказал он, складывая опять письмо, — вы радостный вестник, а в настоящее время хорошие вести редкость. Как мне отплатить вам за ту минуту счастья, которую вы доставили мне, друг мой?

— О! Это очень легко, сударь, — прямо ответил контрабандист.

— Говорите без боязни.

— Таков мой обычай, я и пруссакам доказал это. Я попрошу вас об одном.

— О чем же? Высказывайтесь!

— Примите предложение, которое вам делает командир Мишель от имени всего вашего семейства и работников ваших, также преданных вам душою, как вы сами знаете, сударь.

— Да, да, — медленно произнес старик разбитым голосом, оглядываясь вокруг взором, исполненным грусти, — я знаю глубокую привязанность ко мне моего семейства и преданность моих работников, а все-таки…

— Не можете решиться, сударь? — с живостью перебил контрабандист вполголоса.

— Признаюсь, — шепотом ответил Гартман и с унынием опустил голову на грудь.

Настало непродолжительное молчание, прерываемое одним свистом ветра в коридорах и шумом дождя, который хлестал в окна.

Контрабандист, этот железный человек, смотрел на Гартмана с почтительным умилением, он понимал тоску сердца, разбитого горем.

Пробила половина двенадцатого. Оборотень вздрогнул как бы от электрического сотрясения.