Приключения Неуловимых Мстителей

— Кто тут?

— Это я, отец Микола, — отозвался хлопец на знакомый голос.

— Данька? Слава тебе, Господи. А я уж думал, что тебя заодно с отцом…

— Живой я, — Даниил вышел из придела на свет.

— Озлобились, озлобились все, — сказал священник. — Звонаря по злобе с колокольни сбросили, чей колокол с самого Рождества молчит. — Батюшка перекрестился. Потом взял свечку, зажег и поставил на помин. — А ты зачем пришел?

— Сестренку ищу.

— Что ее искать, в трактире она.

— Где?! — удивился Данька.

— В прислугах. Лютый там со своими на постое.

— В трактире, говоришь? Спасибо, — Данька направился к двери.

Священник повернулся к алтарю и стал креститься.

Вот был бы он хорош, если бы сейчас явился в трактир! И сестру бы встретил, и Лютого. Что атаман там на постое — ясно, бурнаши любят ближе к самогону держаться, но вот что Ксанку он там поместил… Выходит, что Лютый Корнею очень доверяет. С чего бы это? А засада у тетки Дарьи? Чеботарев вполне мог знать, что она красным помогает.

Много вопросов у Даньки накопилось, и придется дядьке Корнею на все до последнего ответить. И чтоб без запинки — как у Валерки на экзамене было.

13

Удача сопутствовала в последнее время бурнашам. Им удалось заманить в засаду и уничтожить отряд красных партизан, после чего во всей округе никто уже не смел им сопротивляться. Гнат Бурнаш почувствовал себя хозяином, стал еще важнее и только насмешливые глаза Лютого сбивали с него спесь. Поймав такой взгляд, задумывался атаман: уж не собирается ли друг Сидор захватить его место? Больно много силы набрал командир первой сотни. Вот и на постое стоит отдельно — в Збруевке. Правда, приказы выполняет и во всех делах атамана поддерживает. Вот и нынче вместе побывали они в соседней станице.

Пока на площади, под черным знаменем анархии, Гнат Бурнаш разъяснял деревенским зевакам, почему необходима экспроприация, а его казачки в это время обходили зажиточные дома и "делились" с хозяевами их добром. Люди Сидора от прочих не отставали и вернулись к себе с добычей.

Бурно и весело отмечали бурнаши удачный грабеж соседнего села. Самогон в трактире лился рекой, Корней едва успевал выставлять на столы четверти с белесым первачом. Закуска стояла в общих глиняных мисках, подсвечниками служили перевернутые крынки. Над всем этим, чуть покачиваясь, висела люстра-колесо, по ободу уставленная оплывшими свечками.

Вдруг, откуда ни возьмись, перед казачьими очами появился цыганенок: в красной атласной косоворотке, жилетке, сапогах с блестящими голенищами, и серьгой в ухе. Да еще с гитарой! То есть самый натуральный цыган. Кому-то это даже показалось само собой разумеющимся — самогон есть, должны и песни быть!

Цыганенок тронул струны и запел чистым голосом:

— Спрячь за решетку ты вольную волю, выкраду вместе с решеткой. Выглянул месяц и снова спрятался за облаками. На пять замков запирай вороного, выкраду вместе с замками.

Бурнаши даже галдеть стали меньше, заслушавшись лихой песней. Она, им казалось, похожа на их бурную кочевую жизнь.

— Знал я и бога, и черта, был я и чертом, и богом. Спрячь за высоким забором девчонку, — выкраду вместе с забором!

Забористая песня. Довольные бурнаши с удовольствием отхлебнули из глиняных кружек.

— Пляши, пляши, цыган!

Яшка отдал гитару, скинул жилетку. Казак заиграл "цыганочку", Яшка пустился в пляс, да с притопами, да с чечеткой. Бурнаши тут же стали подбадривать его криками и свистом.

— Молодец, черноголовый!

— Жги! Жги!

Выдав последнее коленце, цыган накинул жилетку и присел на свободную скамью рядом с попом-расстригой. Тем самым, что сопровождал Бурнаша в монастырь. После, в Збруевке, ему так понравилось гулять, что он остался при сотне Лютого. Расстрига ловко совмещал характерные черты и бандита, и попа. На нем надеты и гимнастерка, и ряса, он лохмат и усат, на толстом пузе висит крест, а на могучем плече — кобура с маузером.

— Все мы немощны, ибо человецы суть, — грозя Яшке пальцем, произнес расстрига. Заглянул в кружку — а она опять, оказывается, пуста.

— Горилки! — закричал бывший поп в сторону стойки.

Улыбаясь удачному своему выступлению, Яшка тоже оглянулся и вздрогнул. У стойки зиял распахнутый люк и из подпола вылезает Ксанка с пузатой бутылью горилки. Она заперла люк железным прутом, повернулась и только тут заметила цыганенка.

Но виду не показала. Поднесла бутыль к столу и отошла, унося пустую посуду. Дядька Корней настрого наказал не оставлять, а то казаки мигом побьют, некуда потом самогон разливать будет. Яшка проводил девчонку неотрывным взглядом. Это заметил и полупьяный расстрига.

— А ты, поскребыш, плут, м-м-м?

— Кобылка хоть и необъезжанная, а, видать, чистых кровей, — грубой шуткой Яшка постарался замаскировать смущение.

— Откуда ты, брат, угадал?

— А по зубам.

Ответ расстригу развеселил, и он потрепал Яшку за чуб. Цыган вновь чуть оглянулся и заметил краем глаза знакомую физиономию. У стойки устроился Савелий в папахе и с винтовкой на плече. Корней, в тельняшке по морской привычке, подал новому посетителю кружку с первачом. Яшка был уверен, что ни при каких обстоятельствах Савелий его не признает. Хоть и встречались они однажды. По доносящимся от стойки репликам понятно, что и Савелий ту встречу с мстителями не забыл.

— Глянул в стороны: гроб с покойничком летает над крестами… А вдоль дороги мертвые с косами стоят и… тишина! — казак улыбнулся до ушей от счастья, что та страшная минута прошла и уже никогда не вернется.

Тем временем расстрига, привстав, перекрестил десяток кружек и не забыл взять свою. Кружки дружно разобрали, и осталась всего одна. Яшка на нее и не смотрит.

— Ну, пей, грешник, — сказал расстрига, — привыкай к трапезе нашей.

Цыганенок встал, потянулся и неловким движением опрокинул последнюю кружку на стол. Бывший поп от возмущения даже свою отставил.

— Эй, поскребыш, окромя гитары, у тебя и в руках-то ничего не держится! — он так хлопнул

Яшку ладонью по лбу, что тот шлепнулся обратно на скамейку.

Окружающие бурнаши заржали.

— Как же ты в бой ходить будешь? — поинтересовался один.

— А заместо его кобыла шашкой рубать будет! — сказал другой.

От дружного хохота на люстре колыхнулись свечи. Тут Яшка не выдержал и с куражом потребовал у Ксанки:

— Горилки мне! В крынке! — а сам подмигнул обращенным к девчонке глазом.