Приключения, почерпнутые из моря житейского. Саломея
Шрифт:
— Господи, он убьет его понапрасну! — вскричала Лукерья Яковлевна, упав на колени перед братом, — батюшко, братец, отпусти душу на покаяние! Ведь это не он меня увез, а мошенник Илюшка Лыков, а с ним я ушла от душегубца… Его хотели обобрать, загубить хотели!..
— Э, да мне все равно, с кем ты, шатаешься! Где мне искать всех, через чьи руки ты прошла; кто попал, тот и наш!.. Сказок ваших я слушать не буду: ступай!
— Ох, помилосердуй! Чего хочешь ты от него! Выслушай ты меня, выслушай ради самого господа-бога! — повторяла Лукерья Яковлевна, бросаясь снова
— А, струсили! полиция-то, верно, не свой брат? Да уж не быть же ему живому на глазах моих, покуда отец-священник не простит вас да не благословит на брак! Пойдем к нашему батюшке! а не то убью!
— Прохор Васильевич, пойдем, душенька! Сжалься хоть ты надо мной! Ведь он тебя убьет, а я умру!
— Пойдем! — повторил Петр Яковлев.
И он потащил Прохора Васильевича за руку.
Лукерья Яковлевна взяла его за другую руку и, закрыв лицо платком, обливалась слезами.
Прохор Васильевич, как пойманный преступник, шел бледный как смерть и молчал.
— Вот, батюшка, сестра моя, — сказал Петр Яковлев, войдя в комнату священника, — а это ее прихвостень! Если вы простите их да благословите на брак, так и я прощаю; а не то я по-своему с ними разделаюсь.
Петр Яковлев был известный по честности прихожанин, прямой человек, но беспощадная душа. Так или не так, но что сказал, что решил, то у него было свято. Чужой правоты он знать не хотел. Священник давно знал семью в, соболезнуя Лукерье Яковлевне, он стал увещевать Прохора Васильевича.
— Батюшка! — вызвалась было Лукерья Яковлевна, — он ни душой, ни телом не виноват…
— Молчать! — крикнул брат ее.
— Я и не знал ее… — начал было и Прохор Васильевич.
— Молчать, когда отец-священник говорит! — крикнул Петр Яковлев, — а не то, брат, не отделаешься!..
— Оставь его, — сказал священник, благочестивый и добрый старец, — оставь, не грози; он и по доброй воле согласится исправить грех браком. Ты согласен? говори.
Прохор Васильевич стоял как вкопанный; и боялся говорить и не знал, что говорить.
— Говори, душечка Прохор Васильевич, говори скорей; не погуби себя и меня… После венца дело объяснится лучше; увидят, кто прав, кто виноват!.. Батюшка, уж я знаю, что он согласен, и спрашивать нечего.
— Ну, так и быть; благословите их, батюшка, так уж я и ни слова, — сказал Петр Яковлев.
— Он добрый малый и раскаивается, я это вижу, — сказал священник, напутствуя благословением примиренных. — Готовьтесь к свадьбе!
— Свадьбу не отлагать стать, — сказал Петр Яковлев, — ну, теперь обними меня, сестра, и ты обними.
— О чем же ты опечалился, душенька Прохор Васильевич, голубчик мой! — твердила Лукерья Яковлевна, возвратясь в дом, — нешто я тебе не по сердцу?
— Нет, не то, Лукерья Яковлевна, — отвечал Прохор Васильевич, повеся голову, — я боюсь тятеньки, как он узнает…
— Что ж что узнает? Узнает так узнает! Мы вместе упадем к нему в ноги, так небойсь простит.
— Простит! — хорошо как простит. — Да вот что…
— Что еще такое?
— Вот что: оно бы ничего,
да как-то не приходится; уж мне там сватал невесту.— Велика беда; да плевать на нее!
«В самом деле, — подумал Прохор Васильевич, — что мне в ней, я без Лукерьи Яковлевны жить не могу!»
II
Попал в мрежу, — как ни ныряй, не вынырнешь. Женили Прохора Васильевича. Лукерья Яковлевна не намилуется им. И он как будто счастлив — жена по сердцу; да все что-то оглядывается назад: нельзя ли уйти от того счастья, к которому приневолили. Таковы уж люди: по охоте хоть в трущобу; а поневоле, будь ты хоть сама судьба со всеми своими будущими благами, — все нипочем. Дай им хоть вечное веселье, — «что— ж, скажут, за радость: и погрустить-то не о чем!»
Прошел месяц, другой.
— Что это мы, Прохор Васильевич, не едем к твоему батюшке? — спрашивает его часто Лукерья Яковлевна.
— А вот, постой, я еще подумаю, — отвечал он ей.
— Да ты и то все думаешь; и смотреть-то грустно на тебя. Прошло еще несколько времени в думе.
Строгий брат Лукерьи Яковлевны стал искоса посматривать на Прохора Васильевича да поговаривать сестре: «Мы на хлебы, что ли, взяли к себе этого дармоеда?»
Лукерья Яковлевна обиделась, прослезилась, идет к мужу.
— Что ж, — говорит, — когда мы поедем в Москву?
— А вот, погоди, — отвечает Прохор Васильевич в какой-то безжизненной дремоте, нерешительности и боязни показаться отцу на глаза.
— Послушай, почтеннейший! — сказал ему, наконец, сурово шурин, — ты когда поедешь на Москву, к отцу?
— Да я, право, не знаю, Петр Яковлевич! — отвечал Прохор Васильевич, — меня тятенька убьет; а я чем виноват?
— Убьет так убьет; а ты все-таки ступай да сознайся во всем; а не хочешь, так куда хочешь ступай; у меня тебе житья не будет!
Что сказал Петр Яковлев, то было решенное дело. На другой день Прохор Васильевич и Лукерья Яковлевна сели в повозку, запряженную в одну лошадь, и поехали шажком по дороге к Москве.
Время было холодное, ненастное; на первом же переезде дождь промочил до костей Прохора Васильевича; на второй же день занемог он опасно и долго был почти в безжизненном состоянии. Когда пришел в память, он увидел себя в темном углу черной избы; подле него сидела Лукерья Яковлевна. Ее нельзя было узнать: так похудела она от слез и бессонных ночей.
— А где Триша? кликни, голубушка, Тришу… Пора нам
И с этими словами Прохор Васильевич снова забылся; а Лукерья Яковлевна снова залилась слезами и начала причитывать скорбным напевом свое отчаяние.
Время летело себе, не заботясь, куда и зачем; а между тем Прохор Васильевич очнулся. Но сырость и холод избы успели напитать собой все его члены, и в продолжение нескольких месяцев он не мог двинуться с места. К счастью, какая-то старуха взялась поставить его на ноги, и поставила каким-то преглупейшим снадобьем, кажется травкой фуфоркой, об которой и помину нет ни в одном гербариуме.