Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Большой сборник

Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.

— Чорт побери твое бедное разбитое сердце! Что ты с ним носишься перед нами? Мы-то тут при чем? — проговорил лысый.

— Вы здесь ровно не при чем. Я и не обвиняю вас, уважаемые джентльмены. Я сам себя довел до этого, я сам виноват, что упал так низко. По справедливости, я должен страдать, я и не ропщу.

— Откуда упал? С чего упал?

— Ах, вы ведь не поверите мне, свет никогда не верит… оставьте меня. Вам это все равно. Тайна моего рождения…

— Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…

— Джентльмены, — торжественно сказал младший, — я хочу открыться перед вами. Я чувствую, что могу вам довериться. Я по рождению — герцог!

Джим вытаращил глаза от изумления. Я тоже. Но лысый спокойно заметил:

— Вздор какой! Что болтать пустяки!

— Нет, это истинная правда! Мой прадед, старший сын герцога Сомерсетского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать свежим воздухом свободы. Он женился здесь и умер, оставив сына. В то же время умер в Англии его собственный отец, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а настоящий, законный наследник остался неизвестным, и вот я — потомок непризнанного герцога по прямой линии, я по праву настоящий герцог Сомерсетский! Я нищий, изгнанник, лишенный высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, с истерзанной душой, унизившийся до общества каких-то бродяг на каком-то плоту.

Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.

Ну что же, нам это было нетрудно, и мы согласились. Во время обеда Джим прислуживал ему со словами: «Ваша милость, желаете ли того или этого?» и тому подобное, и, видимо, герцогу это очень нравилось.

Зато старый становился все мрачнее и не говорил почти ни слова: казалось, это ухаживание за герцогом ему не очень-то нравилось. Повидимому, он что-то обдумывал. После обеда он начал так:

— Слушай, Сомерсет, мне тебя страшно жалко, но не ты один скрываешь такое горе в душе.

— Неужели?

— Нет, не тебя одного беззаконно лишили высокого сана.

— Увы!

— Нет, не у тебя одного есть тайна.

И старик принялся горько плакать.

— Постой! Что ты хочешь сказать?

— Сомерсет, могу я довериться тебе? — продолжал старик, громко всхлипывая.

— Положись на меня как на каменную гору!

Герцог схватил при этих словах руку старика, сильно потряс ее и прибавил:

— Доверь мне тайну твоего рождения, говори!

— Сомерсет… я сын короля.

Джим и я вытаращили еще пуще глаза от изумления.

— Кто?! — переспросил герцог.

— Да, мой друг, это правда, — ты видишь перед собой в настоящую минуту несчастного Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты. [72]

— Ты? В твои годы? Ну нет! Скорее ты Карл Великий. Тебе по меньшей мере шестьсот или семьсот лет. [73]

— Горе состарило меня, Сомерсет, горе! Заботы преждевременно убелили сединой мою бороду. От горя образовалась у меня эта лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой в лохмотьях и нищете странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции.

72

Французский король Людовик Шестнадцатый и его жена Мария-Антуанетта были казнены во время Французской революции.

73

Карл Великий — король франков, живший в IX веке.

Он стал так реветь и убиваться, что мы с Джимом не знали, что делать, так мы его жалели. И в то же время мы гордились, что он был между нами. Мы начали угождать ему изо всех сил, как и герцогу. Но он отвечал нам, что все это лишнее, что только смерть может успокоить его, хотя, конечно, жизнь показалась бы ему немножко слаще, если бы люди обращались с ним, как подобает его высокому сану, склоняли бы колени говоря с ним, называли бы его при этом «ваше величество», прислуживали бы ему за столом и не садились бы в его присутствии, пока он не позволит. Мы с Джимом стали называть его «величеством», всячески угождали ему и не садились до тех пор, пока он не разрешит. Все это ему страшно нравилось, и он повеселел. Но герцогу, кажется, это пришлось не по вкусу. Герцог остался очень недоволен таким положением вещей. Впрочем, король обращался с ним дружески и говорил, что прадед герцога и все другие герцоги Сомерсетские пользовались всегда благоволением его отца и всегда встречали хороший прием во дворце. Герцог продолжал дуться. Тогда король сказал:

— Нам, вероятно, придется долго пробыть на этом проклятом плоту, Сомерсет. К чему же мы будем сидеть с надутыми рожами? Только тоску друг на друга нагоняем. Ведь не моя вина, что ты родился герцогом, а я королем; так чего же тут дуться? Надо всегда применяться к обстоятельствам — это мое правило. И если серьезно взглянуть, здесь живется совсем недурно, — ешь, пей вволю и ничего не делай. Послушай, герцог, дай мне руку и будем друзьями.

Герцог протянул ему руку, и мы с Джимом от души порадовались их примирению.

Впрочем, я скоро догадался, что это были не король и не герцог, а просто жалкие обманщики и мошенники. Но я, конечно, не сказал ни слова и оставил эти мысли про себя: по крайней мере, не будет ссор и неприятностей. Если им хочется, чтобы мы величали их королем и герцогом, пусть! Лишь бы в семье был мир. Джиму тоже не стоило объяснять это, и я ничего не сказал ему.

Наши новые знакомые закидали нас вопросами и непременно хотели знать, почему каждый день мы прячем наш плот в кусты, вместо того чтобы плыть дальше. Я сочинил им такую историю.

— Мои родители, — начал я, — жили в штате Миссури, где я и родился. Но вся наша семья вымерла, остался только мой отец и брат Айк. Папа решил бросить тот край и переселиться к дяде Бену, у которого есть маленькая плантация на реке в двадцати четырех милях от Орлеана. Папа был беден, и у него было много долгов. Когда он все продал и заплатил долги, у нас ничего не осталось, кроме шестнадцати долларов и нашего негра Джима. Этого было мало, чтобы проехать на пароходе тысячу четыреста верст. Но в половодье папе посчастливилось выловить обломок плота, и мы решили ехать на этом плоту в Орлеан. Увы, счастье наше было непродолжительно! Раз ночью на нас налетел пароход, и мы все попадали в воду и нырнули под колесо. Джим и я вынырнули, но папа был пьян, а брату было только четыре года, и оба остались на дне…

К нашему плоту все подплывали люди в лодках и хотели отнять у меня Джима, думая, что это беглый негр. Поэтому мы прячемся днем, ночью же нас оставляют в покое.

— Подождите, я придумаю средство, — сказал герцог, — чтобы можно было плыть и днем в случае надобности. Я обдумаю это дело и найду какой-нибудь выход. Только не сегодня, конечно: плыть засветло мимо того городка опасно — нам, пожалуй, плохо придется.

К вечеру погода стала хмуриться, словно к дождю. На небе засверкали зарницы. Листья на деревьях зашумели. Видимо, готовилась буря. Король и герцог отправились под навес посмотреть, каковы наши постели. Моя была лучше: она была набита соломой, а постель Джима — маисовыми отрубями. В отрубях попадается много колосьев, которые больно царапают тело и при малейшем движении шуршат, как сухая листва, отчего спящий, конечно, просыпается. Герцог решил, что возьмет мою постель, но король этому воспротивился: