Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Никто не может бессмысленно растратить жизнь. Сама жизнь бессмысленна. Этому учат мертвые. Они тоже знали заботы, радости, огорчения, страсти, они жили, и ничего не осталось от всего этого, только прах и тлен. Значит, бессмысленно они заботились, бессмысленно радовались, бессмысленно огорчались, бессмысленно страсти волновали их кровь. Разве не так же лежали бы эти мертвецы в темноте, если бы всего этого никогда не было — ни забот, ни страстей, ни самой жизни!

Вот что надо знать с самого начала, тогда легко будет существовать. Иди по жизни. Что бы ты ни делал — все бессмысленно. Иди и дыши: свежий воздух уже несет тебе в лицо частицу твоего праха. Иди и люби: ни следа всех высоких чувств, стыда или сладострастия не останется на твоем скелете. Все бессмысленно. Еще не остывшие мертвецы там, на войне, об этом умалчивали, а истлевшие здесь, в подвале, кричат об этом миру.

Гундель и Шнайдерайт чуть не каждый день репетировали в актовом зале, школьная группа тоже участвовала. Программа мало-помалу обрастала плотью. Несмотря на все трудности, Шнайдерайт не отказался от своего намерения агитировать на вечере за объединение обеих рабочих партий. Доклад его, обращенный в пьесу, перекраивался бесконечное число раз, пока наконец не получилось нечто совершенно новое.

— Любопытное решение, — сказал Готтескнехт, часто приходивший на репетиции. — Оригинально придумано, Гундель. Ставлю вам за это отлично! Но как вы напали на такую мысль?

— Я была в кино, — объяснила Гундель, — на «Броненосце „Потемкине“» и подумала, нельзя ли вообще обойтись без слов, чтобы выразить то, что хочешь сказать. — И, помолчав, продолжала: — Мне кажется, мы на верном пути, но что-то еще не совсем получается.

— Может, все дело в технике, в освещении, — сказал Шнайдерайт. — Свет на сцене чересчур резкий, холодный.

Готтескнехт задумался.

— Я поговорю с Лоренцем, это наш молодой коллега, преподает математику и физику.

Лоренц оказался молодым человеком лет двадцати с небольшим, едва ли старше Шнайдерайта; у него было пухлое мальчишеское лицо, торчащие ежиком огненно-рыжие волосы.

— Лоренц, как и великий физик, — представился он, — но пока, к сожалению, не столь еще знаменит.

Заложив руки за спину и склонив голову набок, Лоренц стал в главном проходе и смотрел, что делается на сцене; затем попросил Гундель поподробнее объяснить замысел Шнайдерайта.

— Ясное дело! — заключил он. — Свет со сцены надо убрать, тут требуются прожекторы с цветными стеклами, реостаты, искусное звуковое сопровождение — и все будет в порядке!

— Но где мы все это возьмем? — спросила Гундель.

— Где возьмем? — вмешался Шнайдерайт. — Чепуха! Дайте мне парня, который смыслит в электротехнике, и мы сами сообразим!

К следующей репетиции балкон походил на средневековую лабораторию алхимика. Лоренц притащил сюда половину приборов из школьного физического кабинета и ночи напролет что-то со Шнайдерайтом мастерил; сейчас он сидел между прожекторами в паутине электропроводов.

— Что это за банки? — полюбопытствовала Гундель.

— Реостаты с электродами, — сказал Лоренц. — Цинковые пластинки в разведенной серной кислоте, ясное дело! Начнем!

Он принялся колдовать, и в темном зале слабо засветились огни рампы; затем одним мановением руки наложил зеленовато-синий отсвет на прозрачный газовый занавес, и сцена сразу стала таинственной, будто окутанной густым туманом…

— Великолепно! — сказал после репетиции Готтескнехт. — Вы добились того, что нужно, Гундель. Получилось замечательно! А как со вторым отделением?

— Мы посадим в зал человек пятьдесят из школьной группы на затравку, — объяснила Гундель. — Они и начнут.

Гофман появился на сцене без костылей; оказывается, у него был превосходный протез, который он для этого случая и надел. Как и после каждой репетиции, он ворчал:

— Ну и дерьмовую же роль вы мне придумали!

Когда вышли из школы, Готтескнехт отвел Гундель в сторону:

— Вы непременно должны ко мне как-нибудь зайти со Шнайдерайтом. И потом, я уже давно все хочу вас спросить: Вернер Хольт, который вас ко мне послал, вы с ним дружны?

Гундель остановилась.

— Я живу у его отца на заводе. Последнее время я Вернера почти не вижу, иногда мне кажется, он нарочно меня избегает. Но он меня уверил, что с утра в школе, а потом допоздна сидит занимается у своего школьного товарища — Аренса как будто.

— Что вы говорите! — воскликнул Готтескнехт. — Хольт вот уже сколько дней без уважительных причин не является в школу. Тут что-то неладно, мне давно следовало позвонить его отцу.

— Зачем тебя отзывал Готтескнехт? — спросил Шнайдерайт по дороге домой.

— Из-за Вернера, — ответила Гундель. — Он прогуливает и врет к тому же.

Шнайдерайт мрачно шагал по глубокому снегу. Он взял Гундель под руку и, наклонившись, стал ее убеждать:

— Необходимо твердо назначить день. Надо нарисовать плакаты, я выпросил у Мюллера гектограф, тебе придется сходить за разрешением. Дня за три до вечера мы с листовками обойдем все злачные места, попробуем из этих спекулянтских пивнушек и танцулек перетянуть к себе молодежь.

— А Вернера разве не надо к нам перетягивать? — укоризненно произнесла Гундель.

— Некогда нам бегать за каждым в отдельности, — буркнул Шнайдерайт.

Хольт в подворотне столкнулся с Мюллером. Мюллер шел из сульфамидного цеха и собирался пересечь двор. Но в коридоре нижнего этажа распахнулась дверь, и фрейлейн Герлах крикнула:

— Господин Мюллер, вас вызывает Дессау!

Мюллер схватил Хольта за плечо.

— Пожалуйста, добегите до Блома, внутренний телефон испорчен. Передайте ему, что приемка моста в три часа.

Во дворе Хольт увидел отремонтированную колею. По петлявшей между развалинами тропке он направился к баракам.

Кабинет у Блома был крохотный; письменный стол, стул для посетителей, забитая папками и книгами полка — вот и вся мебель. Дверь в соседнюю комнату была открыта, там за чертежными досками работали несколько девушек.

Блом сидел за письменным столом, серенький и незаметный, как обычно. Когда Хольт вошел, он сразу оживился. Встал, затворил дверь в чертежную, пожал ему руку и усадил на стул.

— Очень рад вас видеть у себя. Вас, конечно, интересует постройка ветки.

И он принялся рассказывать, сколько трудностей уготовили им подпочвенные воды и какую уйму математических расчетов это потребовало, о дренажных щелях в подошве полотна и прусских нормативах для железнодорожных веток… При этом он снял очки и моргал глазами.

Хольт знал, что Блом быстро сделался незаменимым работником на заводе, но по-прежнему видел в нем смешного чудака, которого никто и всерьез-то не принимает. И глядя, как инженер сгорбился над своими чертежами и таблицами, Хольт мысленно сравнил его с чудным гномом, занятым какими-то таинственными вычислениями в глубокой пещере. Наконец ему удалось выполнить поручение Мюллера. Он хотел уйти, но что-то удерживало его помимо воли, и он продолжал сидеть.