Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Так никого и не дождавшись, возвращалась она домой к своей работе.

После ужина — все тот же хлеб, яблоки и молоко — Хольт и Ута еще часок проводили вместе. Потрескивали дрова в камине. Она пряла на своей старинной прялке толстую узловатую нить. Хольт рано поднимался наверх к себе в каморку. Так, в размеренном чередовании работы и отдыха, проходили зимние дни.

Они вели здоровую, строго упорядоченную жизнь, без отказа работая и вволю отдыхая. Хольт чувствовал, что приходит в себя. Смятение в его мыслях и чувствах, лишь усилившееся с окончанием войны, понемногу улеглось. Но его угнетала замкнутость Уты. Вечерами, после трудового дня, чтобы не сидеть молчком друг против друга, он рассказывал ей о своем детстве в Леверкузене и Бамберге, о матери и гамбургской родне, о дяде Франце и дяде Карле. Так пересказал он ей всю свою жизнь, рассказал и об отце, о том, что он сын старшего лесничего и вырос в деревне.

— Как они познакомились с твоей матерью? — поинтересовалась Ута.

Ее вопрос не удивил Хольта. Она еще во время войны расспрашивала его об отце.

— Несколько лет он плавал врачом на пароходах Реннбахов. Потом работал в гамбургском институте тропических заболеваний и, видимо, тогда свел знакомство с гамбургскими Реннбахами. А теперь управляет заводом в русской зоне вместе с Мюллером — коммунистом, сидевшим в концлагере.

Ута оставила прялку и пересела на лавку, отчего деревянная спинка заскрипела.

— Почему же ты не остался у отца? — спросила она.

В неплотно притворенную дверь скользнул кот, постоял перед огнем, прыгнул к Уте на лавку и, громко мурлыча, свернулся клубком у нее на коленях.

— Я потерпел там крушение. — Хольт сунул в огонь щепку и закурил от нее. — Да и вообще вся моя жизнь сплошное крушение. — Он сидел, пригнувшись, упираясь локтями в колени. — Вспомнить страшно, до чего я докатился за короткий срок! Вернулся с войны, долго болел, а потом все это на меня свалилось. — Он кинул наконец в огонь горящую щепку и выпрямился. — Меня бросило в жизнь и понесло по течению, как и всегда несло по течению.

Он говорил о себе трезво, ничего не приукрашивая. Рассказывал, как на духу, даже то, в чем еще никому не признавался: о фрау Цише, о смерти Петера Визе, о Гундель, Мюллере и Шнайдерайте. И о мертвецах в подвале, и о том, что не находит смысла в жизни и что это не дает ему покоя.

Ута слушала и молчала.

Только несколько дней спустя она спросила:

— И часто ты вспоминаешь Гундель?

Хольт глядел в камин, где прогоревшие головешки рассыпались пунцовыми углями, и ничего не отвечал. Но вот и жар угас, и только кое-где под пеплом еще мерцали живые угольки.

— Да, — сказал он. — Очень часто. Но теперь мне кажется, что все это я видел во сне.

В полдень, какая бы ни стояла стужа, Ута и Хольт выносили свои шезлонги за дом и ложились на самом пригреве, под холодными, палящими лучами солнца. Ута лежала отворотясь, быть может, она спала. Но однажды она вдруг встрепенулась и стала слушать… Тут и Хольт различил отдаленное звяканье бубенчиков. Ута вскочила и побежала к калитке, Хольт за ней.

Заливистый звон бубенцов раздавался уже где-то поблизости. Ута распахнула калитку и побежала вдоль берега. Хольт прошел через палисадник и остановился на месте, откуда видна была убегающая вдаль дорога. От леса приближались запряженные парою сани. Ута бросилась к ним навстречу, но возница отрицательно покачал головой, и Ута, бессильно свесив руки, словно застыла перед ширью замерзшего озера. А потом повернула обратно и, не проронив ни слова, прошла мимо Хольта в дом.

На конской сбруе позвякивали бубенцы. Высоко груженные сеном сани объехали вокруг дома и остановились перед сараем. Возница слез с облучка. Это был старик с обветренным лицом, со слезящимися от мороза глазами. Хольт втащил в дом мешок и небольшой бочонок, а потом стал помогать старику сгружать сено.

Чего ждала Ута?

— Вы только с этим приехали? — спросил он старика.

Крестьянин вместо ответа приставил к уху ладонь.

— А больше вы ничего не привезли? — крикнул Хольт.

— Ни-ни! Ничего! — сказал старик.

Хольт движением головы показал на дом.

— Фрейлейн Барним, должно быть, огорчилась?

Старик опять поднял руку щитком.

— Огорчилась она, говорю?

— Ни-ни! Как есть ничего! — стоял на своем старик.

И Хольту пришлось этим удовлетвориться.

Уту он нашел в хлеву. Она была бледна и казалась подавленной. В мутном свете фонаря от него не укрылось: она плакала.

Не сказав ни слова, Хольт принялся за работу. Ута и раньше от него таилась, так же как и теперь, — он только сейчас это понял. Ута стояла в соломе на коленях. Когда она поднялась, сняла с головы платок и волосы тяжелой волной упали ей на спину, он снова ощутил исходившее от нее очарование, очарование ее ясного лица с правильными чертами и синих глаз под дугами темных бровей. Ему вспомнилась повесть о певце, о любовниках, укрывшихся в пещере, о том, как первый поцелуй под разряды грома и молнии соединил их навек. Шестнадцатилетним подростком он прочел эту сказку Новалиса, и она заронила в него грезы о любви. Но все обернулось ложью — и сказки, и мечты. Жизнь вовсе на них не похожа, не похожа и любовь. Любовь противоречива, как жизнь, она прозаична, груба, она опьяняет нас, чтобы сразу же отрезвить. Но такова жизнь, ее надо принимать такой, как она есть.

За ужином Ута почти ни к чему не прикоснулась. Затем, как всегда, поставила на стол вино и села за прялку — все так же молча, с замкнутым лицом.

— Зачем ты каждый день выбегаешь за калитку? — спросил Хольт. — Чего ты ждешь?

Она глядела куда-то мимо него.

— Тебя это не касается.

— Ладно! Не касается, так не касается! — Хольт потянулся всем телом и расправил руки в плечах. — Славно я отдохнул, пора и в дорогу. На этой же неделе двинусь дальше.

Она испуганно и словно не веря вскинула на него глаза.

Хольт удовлетворенно кивнул.

— Так ты не хочешь меня отпускать, — констатировал он. — Тогда перестань ломать комедию!

— Что ж, оставь меня одну, — сказала она резко, но в голосе ее не было обычной твердости.

Хольт отодвинул прялку. Он стал перед Утой, засунув руки в карманы.

— Я был одинок у отца, был одинок в Гамбурге и сюда приехал не затем, чтобы еще острее чувствовать свое одиночество.

Теперь поднялась и Ута. Она хотела ускользнуть, но он схватил ее за плечи. Она пыталась вырваться.

— Брось! — сказал он, и она покорно сникла в его руках. — Я знаю: ты всегда мне противилась, — продолжал он, касаясь губами ее волос. — Но так должно быть. Мы не знаем, что нас ждет.

…Ночь. Изнеможение. Уснуть бы! Но уснуть не давали мысли, неудержимый бег мыслей. Согрейся же теплом ее тела, прислушайся к ее освобожденному дыханию, будь счастлив, что у тебя есть дом! Разве из трясины, куда тебя бросило это время, ты не поднялся на поверхность, не возвращен к жизни, к той настоящей, неподдельной жизни, которую ты повсюду искал, — к любви? Ничто тебя с ней не разделяет — ни пропасть отчужденности, ни прошлое. Прошлое?.. Случись, эта Барним даст вам о себе знать, вы должны безотлагательно уведомить гестапо… Полковник Барним казнен… расстреляли, расстреляли… А теперь марш отсюда, одна нога здесь, другая там!

Хольт приподнялся. Огонь в камине угас. Ни одна искорка не оживляла мертвый пепел, взгляд повсюду упирался в непроглядную тьму, руки ощупью искали Уту, ее прохладные волосы и теплую кожу. Ута здесь, совсем близко. Когда-то, давным-давно он уже ощущал ее так близко, самое воспоминание почти стерлось, а теперь все, что пролегло между далеким вчера и настоящей минутой, казалось — ему сном. Хольт откинулся на подушки и закрыл глаза.

Все лишь сон. Но не теряй надежды: пусть сон и тяжек, когда-нибудь все, что тебя угнетало, отступит во тьму, ты только посмеешься и все с себя стряхнешь. Стряхнешь видения, тебя пугавшие, ужасы войны, хаос разгрома, мертвецов в подвале. Не будешь глядеть со стесненным сердцем, как жизнь проходит попусту, без толку и без смысла, где-то на обочине. Ты не увидишь, как и сам однажды угаснешь, смешаешься с землей, станешь прахом и тленом. Ты и этого не увидишь, ты и это стряхнешь, слепота поразит тебя. Придет время, и от тебя ничего не останется, ни одной твоей правды, ни одного заблуждения. Но не думай об этом, усни.