Прилив

— Ему нужна была помощь по личному вопросу, — сказала она.

Тод оставался в дверях и выжидал. Марианне знала, что он знает. В той или иной степени. То, что было у нее со Стилтоном, не получилось у них с То-дом, и этого хватало, чтобы вызвать у Тода удивление. Может быть, неуверенность, вряд ли ревность, как ей казалось. Для нее их отношения были слишком стабильны.

— Что это за личный вопрос?

— А какая разница?

Женщина почувствовала, что слишком усердно защищается. Глупо. Защищать нечего. Совсем. Или есть что? Неужели встреча со Стилтоном затронула ее так, как она того не ожидала? Его ужасное состояние? Его защищенность? Полное непонимание ситуации? Разговор с ней прямо возле ее дома? Возможно, но ничего из этого не должно коснуться ее мужа.

— Тод, Тому пришло в голову разыскать меня. Я не разговаривала с ним шесть лет. Чем он занимается, меня не волнует, но я была вынуждена его выслушать.

— Зачем?

— Он уже уехал.

— Ясно. Да нет, просто интересно: ты приехала, а потом вы ушли. Сделаем рагу?

* * *

Стилтон в одиночестве сидел в привокзальном кафе в Линчёпинге. В этой обстановке он чувствовал себя относительно комфортно. Посредственный кофе, никому нет дела друг до друга, пьют и уходят. Мысли Тома крутились вокруг Марианне. Вокруг него самого. Чего он ожидал? В последний раз они общались шесть лет назад. Шесть лет непрерывного падения для него. Во всех сферах. А она выглядела точно так же, как раньше. По крайней мере, в полумраке. «У кого-то жизнь идет дальше, — думал он, — у кого-то тормозит, а у кого-то и вовсе останавливается». У него она снова начала движение. Медленно, прерывисто, но теперь вперед, а не вниз.

Том искренне надеялся, что Марианне довольна тем, что имеет, что бы это ни было. Она этого достойна. В здоровые периоды Том остро чувствовал, как его поведение в их последние совместные годы мучило ее. Его усугублявшиеся психические проблемы. Сильные перепады его эмоционального состояния расшатали построенное ими здание и в конце концов окончательно сломали его. Даже здоровые периоды перестали быть по-настоящему спокойными.

Стилтон встал. Ему нужно двигаться. Он ощущал, как давление из груди расползается по рукам, а диазепам он оставил в фургоне. Тут зазвонил мобильный.

— Йелле.

— Привет, Том, это Марианне. — Она говорила довольно тихо.

— Как ты достала мой номер?

— Оливия Рённинг есть на «Эниро», в отличие от тебя; я написала ей эсэмэску и попросила твой номер. С заколкой это срочно?

— Да.

— Можешь передать мне ее, проходя мимо.

— Хорошо. Почему ты передумала?

Марианне положила трубку.

* * *

Оливию немного удивило, зачем Марианне Боглунд понадобился номер Стилтона. Они же не общались. Или она его все-таки заинтересовала? Заколка? Немного, может быть, там, в фургоне, но достаточно для того, чтобы он попросил оставить ее у него. «Боже мой, — думала Оливия, — он же столько лет вел это дело. Так и не раскрыв его. Конечно, он заинтересовался. Но мог он связаться с бывшей женой?» Девушка вспомнила свою встречу с Марианне в университете, как холодно и отстраненно Боглунд отвечала на вопросы о Стилтоне. Если не сказать пренебрежительно. А сегодня попросила его номер. Интересно, почему они развелись? Могло это быть связано с береговым делом?

Возможно, из-за глодавших ее мыслей Оливия села в автобус, идущий к мысу Кюммельнэс на Вэрмдё. К замку. К семье Ольсетер. Она чувствовала, что найдет там ответы на множество мучающих ее вопросов. Еще какое-то неопределенное чувство гнало ее туда, связанное с самим домом, его атмосферой, настроением. Девушка поймала себя на том, что скучает по этому, не зная почему.

Мортен Ольсетер был внизу, в музыкальном подвале. В гроте. Здесь он прятался. Он любил свою неугомонную семью с бесконечными набегами знакомых и незнакомых, которым хотелось еды и веселья, и Мортен почти всегда всем заправлял. На кухне. Ему это нравилось. Но он периодически нуждался в отдыхе.

Вот поэтому он и построил внизу грот, много лет назад, и объяснил всем, что здесь — его личное пространство. Потом он в течение долгих лет объяснял детям и внукам, что для него значит «личное». Пространство, принадлежащее ему. Сюда никто не мог войти без приглашения.

В семье ценили Мортена, поэтому удовлетворили его просьбу. Ради собственного спокойствия.

Маленькая пещера в подвале. Здесь он мог вернуться в прошлое и поддаться ностальгии и сентиментальности. Здесь он мог вдоволь погрустить обо всем, что вызывало грусть. Его личную грусть. Обо всем и обо всех, кто оставил на его жизненном пути следы отчаяния. И таких было немало. Их весьма много у человека, который уже вышел на пенсию. Мортен лелеял эту печаль.

Еще он позволял себе немного выпить втайне от Метте. Сейчас, в последние годы, реже, но регулярно. Чтобы установить контакт с тем, что Аббас искал в суфизме. Нечто за углом. Это никогда не бывало лишним. Случалось, что в особенно бодрые ночи Мортен пел дуэтом сам с собой. Тогда Керуак заползал в щель.

Когда Оливия уже стояла у деревянной двери и звонила, она по-прежнему не понимала, зачем она здесь. Просто приехала сюда.

— Привет! — поздоровался Мортен.

Едва ли девушка из поколения Оливии могла распознать в его одеянии веяние 60-х. Что-то оранжевое, красное и всякое разное, струящееся по крупному телу Мортена. Он держал тарелку, которую сделала Метте.

— Здравствуйте. Я… Метте дома?

— Нет. Я сгожусь? Входите.

Мортен исчез внутри, Оливия вошла следом. В этот раз на второй этаж никого не сослали. В доме хозяйничали дети и внуки. Дочь Янис жила в собственном домике на участке, с мужем и с ребенком, и воспринимала родительский дом как свой. Двое других детей или внуков, как предполагала Оливия, носились вокруг в карнавальных костюмах и стреляли из водных пистолетов. Мортен быстро подозвал ее к двери чуть в отдалении. Лавируя между струями воды, она добралась до цели. Мортен закрыл за гостьей дверь.

— Небольшой беспорядок, — улыбнулся он.

— У вас всегда так?

— Беспорядок?

— Нет, так много народу?

— Всегда. У нас пятеро детей и девять внуков. И еще Элен.

— Кто это?

— Моя мама. Ей девяносто два года, и она живет на чердаке. Я как раз приготовил для нее тортеллини. Пойдем!

Мортен повел Оливию по разным извилистым лестницам на самый верх, на чердак.

— Мы обустроили там для нее уголок.

Мортен открыл дверь в небольшую красивую комнату, обставленную со вкусом, совсем не похожую на помещение двумя этажами ниже. Здесь стояли белая железная кровать, столик и кресло-ка-чалка. В кресле сидела очень пожилая, с белыми как мел волосами женщина и занималась узким-узким вязанием, растянувшимся на несколько метров и свисавшим на пол. Элен.

Оливия рассматривала длинное узкое вязание.

— Она думает, что вяжет стихотворение, — прошептал Мортен. — Каждая лицевая и изнаночная петля складываются в строфу. — Он обернулся к Элен. — Это Оливия.

Та отвлеклась от вязания и улыбнулась:

— Очень хорошо.

Мортен подошел и погладил ее по щеке.

— Мама немного не в себе, — шепнул он девушке.

Элен продолжала вязать. Мортен поставил тарелку рядом с ней.

— Мама, я попрошу Янис подняться и помочь тебе.

Элен кивнула. Мортен обратился к Оливии:

— Не хочешь вина?

Они спустились в одну из комнат внизу. Ее дверь почти не пропускала детский шум. Там они пили вино.

Оливия редко пила вино. Только когда ее угощали, как дома у Марии. Вообще Оливия предпочитала пиво. После двух бокалов того, что Мортен описал как красное вино, достойное всех похвал, девушка начала говорить чуть больше, чем собиралась. Оливия не знала, что тому виной — атмосфера, вино или просто сам Мортен, — но она разоткровенничалась. Заговорила так, как никогда не разговаривала с Марией. О себе. Об Арне. О том, что значила для нее потеря отца, когда сама она была далеко. О том, как из-за этого ее все время мучает совесть.