Примаков

А вот хлопцы, все парни из крепкого хутора Примаковых, пошли совсем по иному пути. Сбылась мечта учительши из Шуманов – ее первенец попал в казенную гимназию. Но, вопреки мнению шумановского батюшки, гимназии готовили не только царевых слуг, но и его могильщиков…

Стал царским могильщиком и первенец Примаковых. Не царским слугой, а именно царским могильщиком. С самых юных лет он посвятил себя борьбе с неправдой. Может, и не сознавая своей роли, молодая Варвара Николаевна готовила почву для этого. Именно – не отец, а мать. Отец оставался учителем, и только. Хотя он потом и станет одной из первых жертв разгоревшихся вокруг страстей… Добрая душа, Варвара Николаевна не кичилась своими достатками, не сторонилась людей. Сердобольная женщина не закрывала глаза на человеческое горе. Этому она учила и всех своих детей.

С шумной шумановской детворой Виталий углублялся в загадочные чащи лесов, надрывал свой звонкий голос на зеркальных просторах Днепра, по которому его дед Гриць гонял плоты для панских строек. С шумановскими мальчишками первенец учителя пас лошадей и коров, обжигался у полевых костров ароматной, только что извлеченной из горячей золы картошкой, там же слушал волнующие рассказы о братьях-разбойниках и о героических походах бесстрашных запорожцев.

Искал он и заколдованные клады в далеких урочищах и, откликаясь на глухо доносившиеся с Дальнего Востока вести, самозабвенно играл с ребятишками в русско-японскую войну.

Юная душа зрела под влиянием материнской чуткости, людской отзывчивости, чистоты детской дружбы. С высокими думами о красоте родного края, о его пышных лесах, широких заливных лугах, о его трепетных рассветах и неповторимых закатах, о поросших камышами серебряных озерах, о голосистых птицах, с которыми состязались голоса шумановских девчат-полешанок, Виталий, не без душевной тревоги, покинул отчий дом.

Его практическое знакомство с географией началось в 1909 году с Чернигова – этого старинного города. А там, на окраине Северянской улицы, как и дома на окраине Шуманов, приютилась заслоненная высокими осокорями усадьба. Пламенные сердца ее обитателей, как и чуткое сердце горячо любящей матери, будут постоянно направлять молодого Виталия на стезю истины и добра, которая в ту пору могла стать для него лишь стезей борца. И не только борца…

Итак, первая географическая точка – Чернигов. Это и было пределом мечтаний непритязательных родителей бойкого и пытливого шумановского паренька. Ну, а прочие точки на географической карте? Прочие намечала сама жизнь…

Своим крутым нравом Виталий пошел не в отца и, конечно, не в мать. Мягкая, в сущности, его душа не терпела несправедливости. Против нее он бросался в бой сломя голову. В минуту мгновенных вспышек отступало благоразумие, разгоралась ярость. И тогда только мать с ее природной мягкостью творила волшебство. Она одна умела вернуть сыну душевное равновесие. В школе легко воспламенявшегося Виталия прозвали «Печенегом».

Пробовали его «укротить» гимназические начальники по методике тех недоброй памяти времен, но от крутой руки он делался еще круче. Вот тут творила чудеса лучший друг юности Оксана. И без слов. Она садилась за рояль. И ничто так не смягчало юношу, как исполняемая ею песня Шопена «Если б я солнышком…».

«Воспитывался до 8 лет дома, – позже, по просьбе армейских историков, писал о себе Примаков. – Рано, под руководством отца-казака, жившего на хуторе и учительствовавшего в народной школе, научился ездить верхом и стрелять из ружья. В 10 лет получил от отца подарок – двуствольное охотничье ружье и с тех пор уже считался взрослым.

Рос под большим влиянием деда – потомка запорожского казака…

Благодаря тому, что семья состояла из одних мужчин, – женщин, кроме матери и прислуги, в доме не было, – мы все, пять братьев, воспитаны были довольно сурово.

Одна лишь мать, кроткая и религиозная женщина, смягчала наши характеры своим влиянием».

3. Украинский «Буревестник»

Необычно хорош был октябрь 1911 года. Вернулось лето, «бабье лето», с ласковым солнцем и благодатным теплом.

Но об осени, о неминуемой поре увядания, всеми цветами радуги возвещали густые леса и перелески, рощи и кустарники, со всех сторон окружавшие тихий Чернигов.

Склоны Болдиной горы давно уже вырядились в пестрый праздничный убор, отмеченный легким золотом пирамидальных тополей и тяжелой багрово-рыжей медью красного дуба. В эту яркую палитру вкраплялись лимонные тона акаций, густая охра вязов, бураковые отливы дикой груши, кумач осин, оранжево-шафранная раскраска боярышника и табачные оттенки татарского клена.

Мягкий октябрьский закат обволакивал мерцающим сиянием тонкие березы – чудесные шандалы из чеканного серебра, щедро увешанные золотыми жетонами.

Скромная усадьба, приютившаяся на тенистой улице сонного городка – Северянской, позолоченная лучами заходящего солнца, оглашалась радостным визгом детворы.

Но вот скрипнула калитка – вернулся с Болдиной горы хозяин. Прежде чем вступить во двор, оглянулся, снял шляпу. Вдали, как обычно, маячил спутник, полицейский агент – «топтун», не спускавший всевидящих глаз с «опасного сочинителя».

Угрюмое лицо Михаила Михайловича, еще издали услышавшего детские голоса, вмиг посветлело. Писатель любил всех этих и крикливых, и застенчивых, и боязливых, и порывистых малышей, приходивших к его детям. Он на них смотрел как на самое счастливое поколение, которому дано будет совершить все не совершенное доныне.

А молодежь, заприметив отца, с радостным криком «тат-ко!» кинулась ему навстречу. Опередил всех самый младший, недавно вернувшийся с отцом из Крыма болезненного вида Роман. [3] Взял из рук отца светлую шляпу и инкрустированную серебром палку – память Капри.

3

В 1921 году Роман Коцюбинский вступил в червонное казачество.

Поднявшись на широкую веранду, густо обвитую диким виноградом, Михаил Михайлович расстегнул верхнюю пуговицу серого пальто-реглана.

Усевшись в плетеное кресло, носовым платком он вытер вспотевший лоб, а затем и пышные, аккуратно расчесанные темные усы.

Ежегодные поездки к Средиземному морю не поправили здоровья писателя. Но его неодолимо тянуло в ту далекую страну.

О чем-то оживленно споря, к веранде приблизились старший сын писателя Юрий и его друг Виталий Примаков.

Не по годам вытянувшийся, голубоглазый, как и мать, Юрий тонким станом походил на отца. Виталий, моложе Юрия на год, был значительно ниже его. Но, сызмальства втянутый в физический труд, Виталий выгодно отличался от своего товарища ладным телосложением. Крепыш, умевший пускать в ход и бойкое слово и бойкий кулак, с широкими плечами и развитой грудью, не дававший спуску гимназическим верзилам – любителям притеснять малышей, он пользовался заслуженными симпатиями всего класса.

– Здоровеньки булы, хлопцы! Как успехи, бравые мушкетеры? – справившись уже с одышкой, спросил Михаил Михайлович. – Небось опять досадили наставникам, хранящим юность вашу?

– Да, сегодня педелям было жарко! – с плохо скрываемой радостью выпалил Юрий.

С малых лет юноша привык видеть в отце старшего друга, к которому можно в любое время прийти и со всеми печалями и со всеми радостями.

– А что случилось, Юрко? – поинтересовался Коцюбинский, пристально всматриваясь в озорное лицо сына.

– Крамола, татко, крамола! И где? На стенах актового зала!

– Прокламация? – с тревогой и радостью в голосе спросил писатель. – Что, опять «Долой царя!»?