Прими день грядущий

– Господи, Рурк! – изумился Кумз. – Ты отпустил этого дьявола?!

Рурк отвел в сторону ствол ружья и хрипло приказал:

– Не стреляй. Я уже лишил парня и отца, и брата. Я хочу, по крайней мере, сохранить его собственную жизнь.

Кумз покачал головой:

– Мы ничего не добьемся, если станем жалеть краснокожих. Кроме того, проявив подобное милосердие, ты оказал ему плохую услугу: Шони воспринимают это как оскорбление. Теперь ты заполучил кровного врага, который не успокоится, пока не лишит тебя жизни.

– Сомневаюсь, что когда-нибудь встречу его опять.

– У индейцев долгая память, Рурк. Черный Медведь пронесет ненависть к тебе до конца жизни, я уверен в этом.

Когда в хижину вошел полковник Кларк, Рурк постарался сесть прямо, несмотря на то, что каждое движение причиняло ему страшную боль.

– Лежи, лежи, – остановил его полковник. – Это плечо еще немного поболит.

– Шесть месяцев – это больше, чем немного, – мрачно отозвался Рурк.

Эти месяцы словно выпали из его жизни – ушли в туман забытья и горячки.

Раны Рурка загноились сразу после падения Винсенна, и началась лихорадка, долгие недели державшая его в своей власти. Лагерный лекарь пиявками и постоянными кровопусканиями отнял у Рурка последние силы, чуть ли не вплотную подведя к смертной черте.

Джордж Кларк снял шляпу и пододвинул к кровати раненого табуретку.

– Я направляю тебя в Харродсбург, до полного выздоровления, – сказал он, окидывая Рурка острым взглядом, и, помолчав, добавил: – А потом поедешь домой.

– Я не настолько плох, – запротестовал Рурк.

– Я все вижу. Ты сильный человек и хороший войн: используешь в битве голову, а не сердце. Но здесь мы уже почти закончили свое дело. Британия потеряла свои позиции.

Рурк облизал запекшиеся губы:

– А как же Дейтройт?

Кларк покачал головой:

– Пока у нас нет возможности взять его и, очевидно, еще долго не будет. Мне пришлось разделить силы между Винсенном, Каскаскией и Кахокией, а еще нужно построить форт у водопадов Огайо.

– Похоже, люди вам как раз и понадобятся, – заметил Рурк, беспокойно повернувшись на койке.

Он снова попытался сесть прямо и получил за это острый приступ боли.

Кларк в который раз медленно покачал головой:

– Ты уже отвоевал свое, Рурк, и отвоевал хорошо. Я и мечтать не мог о лучшем солдате, чем ты. Но тебе пора возвращаться домой, – полковник поднял голову, предупреждая все протесты. – Ты не убийца, Рурк. Ты слишком хороший человек для того, чтобы год за годом убивать индейцев.

– Но я же делал это, – мрачно сказал Рурк. – Вот уже почти три года, как я занимаюсь этим.

Кларк кивнул:

– Да, смешная вещь – убийство. С каждой отнятой жизнью ты словно теряешь частицу самого себя. Вот почему Барди Тинсли так изменился к концу: ничего не осталось, кроме пустой оболочки страха и ненависти.

Рурк молча согласился. Действительно, Тинсли жил, как животное, и умер, как животное, – от рук своей же жертвы.

– Ты уже сделал больше, чем можно требовать от одного человека, – продолжил полковник. – Я бы сказал, что ты заслужил дорогу домой так же, как заслужил кусок земли в Кентукки, пожелай его взять.

Рурк с трудом сглотнул:

– Вы уверены…

Кларк широко улыбнулся и достал флягу с грогом:

– Отправляйся домой, Рурк Эдер. Отправляйся домой и возделывай землю, чем ты и занимался до этой войны.

ГЛАВА 11

Настенные часы пробили четыре, и Женевьева тяжело вздохнула: ей предстояло работать еще несколько часов. Надев очки, она взяла перо и учетную книгу, в которую записывала все свои доходы и расходы. «Слава богу, – подумала девушка, – что 1781 год сложился для меня удачно. Хорошо, если бы в этом году хватило денег и для фермы, и для того, чтобы раз и навсегда отделаться от Генри Пиггота».

Женевьева долго считала и пересчитывала колонку цифр, но результат получался один и тот же: чистая прибыль оказалась слишком мала, чтобы избавить ее от долга.

Она с шумом захлопнула книгу и задумалась. В доме стояла полная тишина, нарушаемая лишь равномерным тиканьем часов. Сегодня было воскресенье, и все семейство Гринлифов отправилось в Скотс-Лэндинг, в церковь для рабов.

Женевьева терпеть не могла воскресенья. Правда, ее тоже много раз приглашали в церковь, но она всегда находила какой-нибудь благовидный предлог, чтобы отказаться. Несмотря на доброжелательность жителей Дэнсез Медоу, девушка по-прежнему чувствовала себя здесь чужой и держалась поближе к своему дому, занимаясь бесконечными делами, стараясь отогнать пронизывающее, мрачное одиночество. Но оно овладевало Женевьевой каждую минуту, лишь только она останавливалась, чтобы передохнуть.

– В жизни есть вещи и похуже одиночества, – проворчала девушка, обращаясь к коту, который грелся под окном на солнышке.

Но с каждым днем ей становилось все труднее убеждать себя в этом. Сегодня тиканье часов казалось особенно давящим и тяжелым, оно почти сводило с ума. Поэтому Женевьева обрадовалась, услышав за окном странный лязгающий звук.

Однако шесть лет войны приучили ее к осторожности, к тому же, поговаривали, что британские налетчики объявились и в округе Олбимарл. Рука Женевьевы сама потянулась к висевшему рядом с дверью пенсильванскому ружью – проверить, заряжено ли оно. Только после этого девушка вышла на крыльцо.

Звяканье стало еще громче, а вскоре на дороге показался и всадник. Первым желанием Женевьевы было вернуться в дом и запереть за собой дверь. Местность буквально кишела дезертирами-наемниками, британскими солдатами, солдатами Континентальной армии, для которых жизнь человека стоила дешевле, чем сытная еда.

Всадник вдруг поднял руку и снял шляпу. Женевьева ухватилась за дверной косяк, боясь поверить своим глазам. Господи, она так часто в тайных мечтах видела это лицо, что теперь просто не верила в реальность происходящего.

Но вот всадник подъехал еще ближе, звяканье упряжи и оружия стало громче, и Женевьева поняла, что все это не сон.

– Рурк!

Исполненный счастья крик мало походил на ее голос.

С головокружительной быстротой девушка сбежала с крыльца и бросилась ему навстречу, как песню повторяя имя любимого.

Но в конце двора Женевьева так же внезапно остановилась, будучи не в силах двигаться дальше. Годы войны очень изменили Рурка. Одетый в потрепанные охотничьи штаны и рубашку, он выглядел более худощавым, чем она его помнила. К тому же, Рурк отпустил пышную грубую бороду, еще более рыжую, чем торчавшие из-под широкополой шляпы, какие носили в Кентукки, неровно подстриженные огненные волосы. Он был чужим, заросшим, неопрятным и таким же грубым, как сама война. Женевьева поняла, что даже немного боится его. Кроме того, и всадник, и конь были настолько увешаны всяческим оружием, что оно издавало при каждом шаге невообразимый грохот.