Примкнуть штыки!
Шрифт:
– Ну, сержант? Живой хоть? – услышал он рядом чей-то знакомый голос, который он именно сейчас и хотел бы услышать больше всего.
Старший лейтенант Мамчич склонился над ним. Он отвалил тяжёлое тело, придавившее ногу Воронцова, и помог ему встать. Немец лежал лицом вниз. Рядом валялась сапёрная лопатка с квадратным, слегка заоваленным лезвием. Воронцов какое-то мгновение смотрел на широкую спину немца, на красный косой рубец на коротко стриженом затылке чуть ниже обреза каски. Он хотел меня зарубить лопаткой, и если бы не ротный…
В руке Мамчича тоже была сапёрная лопатка. Немецкая, точно такая же, которой только что чуть не зарубили Воронцова. И где он её взял?
– Туда! – крикнул Мамчич и указал на мост, где шла самая густая свалка.
В какое-то
– Реб-бят-ты-ы! Лом-ми-и-и!
– Цурюкгеен! Цурюкгеен!
– Шнель! Шнель!
– И-и-и! Реб-бя!..
– А-а-а!
Рёв сотен глоток. Храп. Хруст. Железо сокрушало железо, плоть – плоть. Лощина гудела, стонала, вздрагивала. Но уже через мгновение в характере рукопашной схватки что-то произошло. Послышались свистки немецких фельдфебелей, и стало понятно, что они пытаются отвести своих солдат за ручей, на исходные. И сразу часть второй цепи, которая ещё только втягивалась в свалку, попятилась назад. Но тут с флангов хлынули внезапно появившиеся десантники, перехватили бегущих, смяли их строй, и схватка закипела с новым ожесточением.
Через несколько минут всё было кончено.
Однако попытка сходу развить атаку вглубь не удалась. Немецкие пулемёты тут же ударили с правого фланга и отсекли контратакующих курсантов и десантников от группы уцелевших автоматчиков, которые отходили за мост, унося своих раненых.
Надо было возвращаться. Послышались команды:
– Назад! В траншею!
– Ребята, ползком до дому!
– Назад!
Потери на треть сократили передовой отряд. Особенно потрепало курсантскую роту. Лейтенанты, готовя строевые записки, едва насчитывали в своих взводах половину личного состава.
Воронцов и Алёхин не сразу отыскали свой окоп. Атака закончилась шквальным пулемётным огнём из-за реки. Залегли. Поползли вдоль боковой балочки вверх, к своим позициям. Ползти пришлось долго. Бруствер траншеи везде казался одинаковым – затоптанным, с выемками рытвин. Приметных берёзок на месте не оказалось, их срезало осколками и пулями. Но пеньки из земли всё же торчали. На них-то и выползли. Они перевалились через бруствер, бросили под ноги трофейные ранцы из добротной рыжей кожи, сели на них, чтобы ненароком добро не растащила братва, сунули между колен оружие, запахнули поплотнее шинели, присунулись друг к дружке, чтобы было потеплее, и мгновенно уснули. Никто их не беспокоил, не будил, не поднимал в атаку, не угрожал расстрелом, ни свои, ни чужие. Объятые крепким сном, никого и ничего они уже не боялись. На этом крохотном участке фронта, протяжённостью, может, с километр, который они удерживали вот уже несколько суток, внезапно установилась такая нелепая тишина, что слышно было, как за холмом в балочке, обихаживая ветошкой, пропитанной оружейным маслом, трофейный миномёт, тихо запел курсант-артиллерист Войцех Велик:
У меня есть муж — Молодой Ахмед…В траншее послышался чей-то усталый смех. Сержант Смирнов, услышав Велика, сказал:
– Выручил он нас сегодня. Если бы не миномёты, сидели бы сейчас в нашей траншее германы и пели бы другие песни.
Он встал в угол окопа, расстегнул ширинку и начал старательно мочиться на окровавленную ладонь. Возле моста он схватился с коренастым пожилым автоматчиком, и тот ударил его тесаком. Смирнов успел защититься рукой. Тесак теперь лежал в нише окопа и сержант уже деловито подумывал, что бы такое за него выменять у десантников. Он стряхнул с ладони лишнее, поморщился от боли, перевязал как мог рану, пошевелил пальцами и, довольный своей работой, процитировал:
Закончив все обряды брака, К закланью девушку ведут…– Вот солдафон чёртов! И тут покоя от тебя нет!
– Давай-давай, Смирнов, заверни что-нибудь такое… этакое… чтобы последние листья с берёз
попадали.А лейтенант Ботвинский сказал:
– С твоим талантом, сержант, тебе бы не в офицерское училище…
– А куда? – мгновенно перехватил Смирнов и усмехнулся. – В штрафную команду?
В траншее наступила мгновенная тишина.
– Доживём ли мы ещё до своих лейтенантских кубарей, – снова усмехнулся Смирнов, оглянулся на спящих, на оцепеневших и как ни в чём ни бывало пропел: – Эх, кровать моя, кровать, как мы будем ночевать? Пожрать бы…
Он с тоской посмотрел на березняк, за которым находились позиции десантников. Не давал ему покоя трофейный тесак.
– Что-то наши доблестные тылы совсем не чешутся, – сказал он, всё больше растравляя себя по поводу «пожрать бы». – А германам сегодня, наверно, заслуженную двойную пайку выдают. Чтобы после сегодняшнего духом не упали. – И весело засмеялся.
Рядом с Воронцовым и пулемётчиками устроились старшина Нелюбин и два его бойца, вестовой Близнюк и ещё один, в коротком продранном на локтях ватнике и хорошо подогнанных лётных командирских галифе.
– От, малый! От, ёктыть, отдирает! Такие ребята мне очень даже по душе. С ними нигде не скучно. Хоть в болоте, хоть в окружении, хоть где. Его бы политруком! – И старшина, сдвинув на одно ухо каску, чтобы другим ничего не пропустить, ни единого слова, опустился на дно траншеи и с блаженством затянулся самокруткой. – У нас в Нелюбичах тоже один такой есть. Другой раз такого гуся завернёт, что и сам закегекаешь. Талант! Однако таланту у него было больше, чем ума. Раз так-то невзначай пошутил он над каким-то начальником из райисполкома. Тот к нам в колхоз на заготовки приехал и собрание проводил. Ну, а наш-то, Сёмушкин, Сёмушкин его фамилия, возьми и пошути на его сурьёзные слова. Наутро за ним из района и приехали на лёгкой тележке да при кобуре. Две ночи на соломе поночевал и год потом на собраниях не выступал. А никогда, бывало, не косил. Ни косил, ни землю не пахал, ни на корчёвке не работал. Ни там ни сям. Однако ж весь колхоз его Иваном Иванычем величал. И бабы, надо сказать, его как-то так особо уважали. Талант!
– Бабы, старшина, это уже другая статья, – заметил боец в лётных галифе.
– Трепло, – устало отозвался Близнюк, про которого старшина Нелюбин думал, что он спит.
– А ты, Близнюк, чем других бойцов хаять, которые только что в бою отличились, лучше к артиллеристам сбегай. Товарища нашего и заступника, капитана Лагуткина проведай, Ивана Прохорыча. Как он нынче там со своими батарейцами обретается? Живой ли невредимый, или стонет где в бинтах под берёзкой? На-ка вот, шнапсу трохвейного передай ему. Поди-поди, не ленись. Ещё выспишься. Я ж тебя не сваи забивать посылаю… А ты тут с ребятушками окоп наш, который немец порушил, пока поправим.
– Что он нам, кум, что ль? – в ответ проворчал Близнюк и не шелохнулся. – Шнапс ему ещё носить…
Каска вдруг скользнула на затылок старшины Нелюбина, открыв белый незагорелый лоб, по которому от левой брови вверх вдруг поползла, задрожала нервная морщина.
– Сполняй, ёктыть! Живо сполняй! Раз приказано! – рявкнул старшина Нелюбин, и морщина на его лбу дёрнулась и сломалась, как молния. – Распустились в обороне!
Скребанули по стенке траншеи солдатские ботинки, затопали в сторону березняка.
– Так-то с ними, неслухами, старшина Нелюбин! – удовлетворённо сказал сам себе бывалый солдат, оглядывая окрестность своего окопа, тесный ход сообщения в обе стороны, изломами, уходящий на пригорок, к курсантам. С другой стороны траншея упиралась в дорожный кювет. – Ещё один день отвоевали мы с тобой. И живы. И, ёктыть, с трохвеями, и нос в табаке! – И душа его потеплела в улыбке, которую никто не мог увидеть, потому что улыбался старшина Нелюбин сам себе.
Из документов Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации (Ф. 219. Оп. 178510. Д. 32. Л. 210, 211) 6 октября 1941 года состоялся разговор по телеграфу между начальником Генштаба РККА Шапошниковым и начальником штаба Резервного фронта генералом А.Ф. Анисимовым: