Принц Вианы

С трюма доносился бубнеж занятых уходом за лошадьми стрелков. Я особо к ним не прислушивался, пока не уловил знакомое слово el unicornio — единорог.

— Сам он совсем не такой, каким его на гобеленах господам малюют, — бубнил голос постарше и пониже. — Уникорн телом мощен, спиной широк, ноги имеет лохматые, как у шайра, а рог у него не во лбу, как иные умники думают, а на самом носу. Но увидеть его не всем удается. Осторожен, бестия, и очень хитер. Выманить его из чащи можно только на запах непорочной промежности.

— Слышал я про то, что он только девиц к себе подпускает, которые еще с парнем не миловались, — второй голос был моложе и звонче. — Совсем нецелованная должна быть.

— Вранье, — уверенно ответил ему старший. — При чем тут нецелованность? Главное — чтобы деве целку не сломали. Потому что тогда запах у баб меняется. Уникорн это чует и не подходит.

— И как же его тогда словить?

— Только на истинную девственницу. Приводишь ее на полянку, сажаешь под дерево и оставляешь одну. Предварительно не кормить и не поить. Остальным скрыться в окрестных кустах. И лучше всего себя заранее звериным дерьмом обмазать, чтобы посторонний для леса человечий запах отбить. И ждать. Иной раз очень долго ждать. Посему если за день уникорн сей девой не заинтересовался, надо уходить. Скорее всего уже не придет он вовсе. Потом можно будет повторить, но уже с другой.

— А почему же это — с другой, дядька? Она же целка…

— Целка-то целка, да только уникорн ей уже побрезговал. Не принял он ее за настоящую непорочную.

— Как так — не принял?

— У нас свои понятия, у уникорна свои. Ловим мы кого? Уникорна! Стало быть, под него и подстраиваемся, а не под деву.

— А если досталась девка такая, как надо?

— Тогда магический зверь выходит к ней из чащи, кладет ей голову на колени, утыкаясь носом в сосредоточение ее девичьей чести, и шумно дышит через ноздри.

— И тут вы…

— Нет. Тут сиди и жди, а то спугнешь. Дождись, пока он, надышавшись ее запахом, повалит эту деву на землю, раздвинет ей ноги и в ее лоно воткнет свой рог. Вот в этот момент он ничего не слышит, не видит и не чует. Подбегай к нему и смело вяжи сетью живьем.

«Ни хрена себе версии у местных поклонников фэнтези!» — подумал я и даже ногти стричь бросил. Хотя вполне логично: возможно, средневековые хронисты считали, что их читатель и так все знает и умеет видеть между строк. Это мы в своем далеко видим только текст, утратив все возможные контексты за полтысячелетия…

Но дослушать эту историю мне не удалось. Сержант прорычал какую-то команду, и стрелков из трюма вымело.

И еще одно явление обнаружил я, наблюдая за местным социумом. Пока я сидел на палубе практически голый, меня мало что никто не только не потревожил, но и даже взгляды в мою сторону бросать стеснялись. Все. Даже матросы, которые бегали босые по палубе в одних только широких штанах ниже колена — в этаких длинных шортах из конопляной парусины и красных косынках на голове.

Косяк, однако.

Надо взять на заметку и впредь меньше развлекать местный народ футурошоком. Ладно пока мы на барке, где практически все свои… А вот ежели еще где случится…

М-дя.

Чую, загорать мне придется между зубцами стен замка, выставив по углам боковое охранение.

Закончив с ногтями, отрезал я у дежурных шоссов те места, которые изображали носки, и показал Микалу, как нужно обметать и подшить нижний край. А сам занялся изготовлением «тормозов», благо портянки были длинные, и откуда оторвать две полосы суровой бязи шириной в три пальца, нашлось.

В армейской юности нам каждую неделю выдавали после бани чистое белье и портянки. Так вот, из-за самодельных «тормозов» некоторые полотнища напоминали формой носовые платки. Вот уж когда обидно ругались обделенные матросы с баталером, которым с нами служил турок-месхетинец из Средней Азии. До драки, правда, не доходило — силен был, зараза, и резкий как понос, несмотря на то, что росточком не вышел. Но после каждой такой выдачи запирался он у себя в каптерке и жалобно пел: «Гиль… Гиль…» Его тоже понять можно — ему из прачечной портянки мешками выдавали. Где там каждую портянку на длину рассмотришь, когда хохол-прапор считает их быстрее денежной машинки и тут же в мешок сует.

А фабричные «тормоза» — что на солдатские галифе, что на матросскую рабочую робу — делал вредитель, которому за такую конструкцию сразу десять лет расстрела без суда можно давать; шириной в сантиметр, и из такой тонкой и дерьмовой материи, которая сразу же загнивала и сворачивалась в трубочку. Ходить было просто невозможно. А без «тормозов» все торчало из сапог мешком, за что нас сурово дрючили отцы-командиры: не тот внешний вид. Вот и выходили мы из положения матросской смекалкой. В увольнение, правда, ходили не в робе, по нормальной матросской форме с ботинками, вот только куда там ходить было в этом богом забытом холодном городишке в тонких носках и кургузом бушлате…

Наконец-то все обметано и «тормоза» собственноручно мною пришиты, вызвав неподдельный интерес моей «скамейки» к такой несложной, но очень полезной конструкции.

Натянул шоссы (или теперь уже леггинсы?). Повертелся.

Однако «тормозами» шоссы лучше натягиваются, чем родными композитными «носками».

Подглядел я тут за местным модниками… Я худею, дорогая редакция. Шевалье д'Айю натягивает на себя эти шоссы тонкого сукна, предварительно хорошенько намочив, и высыхают они у него уже на ноге. Зато весь рельеф мышц на его тонких ногах — как скульптурный. Дамам, наверное, такое нравится.

Надел поверх пуфы, из которых давно уже приказал Микалу выкинуть всю паклю, а то уж вид был больно педерастический: два шарика на заднице, из которых торчат цыплячьи ножки. Намотал портянки и вбил ноги в сапоги, отвернул вниз раструбы ботфортов по методу киношных мушкетеров господина Дюма. И остался своим видом весьма доволен.

Сверху только батистовая рубашка-камиза осталась. Не стал я полностью одеваться.

Тепло.

Солнышко пригревает.

И ветерок ласковый.

Стоило одеться, как тут же ко мне нарисовались посетители, которые до того меня просто не замечали.

Первым по рангу подсел ко мне на аудиенцию дон Саншо с неделикатным вопросом.

— Феб, у тебя сколько денег осталось? — И сверлит меня единственным глазом.

— У меня их вообще не оставалось, как помнишь. Не заметил я как-то на себе кошелька, когда в лесу очнулся. Я, брат, вроде без мошны на двор в Плесси-ле-Тур вышел. А трофейных денег осталось девяносто семь золотых франков.

Было сто. Один я дю Валлону отдал и по одному осчастливил Микала и Филиппа. Так что все правильно.