Принц

– Так что же тогда?

– Цель, которую они преследуют, может быть больше, нежели разрушение карьеры, mon p`ere. Это, прости мой французский, мозготрах. Который, как известно во всей Преисподней, твоя фишка. Кто-то делает с тобой то, что ты делаешь с другими.

– И ты веришь, что это кто-то, с кем мы ходили в школу?

– Должно быть. Кто еще мог знать о нас? О нашей фотографии, сделанной Кристианом?

– У Элеонор есть копия.

– Ты думаешь, Элеонор стоит за всем этим?

– Конечно, нет.

– Тогда кто?

Сорен выдохнул через нос, покачал головой с явной досадой и повернулся, уставившись в окно. Несмотря на то, что он знал, что был в такой же опасности, как и Сорен, Кингсли не мог не посмаковать извращенное удовольствие от бессилия Сорена в этой ситуации. Независимо от того, что случалось в их мире, Сорен всегда держал это под контролем. В любой ситуации, которая возникала, он всегда имел эрудицию, ответы и силу духа, чтобы справиться с этим. Когда садист в 8-м Круге отбивался от рук, Сорен ставил его на место. Когда молодой сабмиссив переставал быть в состоянии отличать, реальность внешнего мира от фантазии сцены, Сорен вправлял ему мозги. Независимо от того, какая драма постигала их мир, Сорен справлялся с ней. Он справлялся с драмами, он справлялся с Преисподней, и он даже справлялся с Норой Сатерлин, единственной женщиной, с которой ни Кингсли, ни любой другой мужчина на земле не мог справиться. Но Сорен, казалось, не мог справиться с этим.

– Кингсли, - начал он, и встретил его взгляд. – Как ты думаешь, кто это?

Кинг мог только пожать плечами.

– Je ne sais pas. Не могу себе представить. Но думаю, в словах Кристиана есть смысл. Мы были так зациклены друг на друге, и не замечали, что были единственными в школе, кто не был влюблен в мою сестру.

– Она была красивой девушкой.

– И единственной девушкой в радиусе пятидесяти миль. Женщин никогда не пускали на военные и пиратские корабли именно по этой причине. Единственная женщина среди мужчин означает бедствие.

– Бедствие – мягко сказано.
– Сорен поднял руку ко лбу и оперся локтем на подоконник.
– Это было катастрофой. Все это.

Кингсли ощетинился на подтекст сказанного.

– Все это? Я думаю, это несколько преувеличенно. То, что было у нас тобой, разрушено…

– То, что было у нас с тобой, было тем, из-за чего Бог не хотел иметь ничего общего с нами.

Слова Сорена прошили Кингсли, словно пули.

– Я отказываюсь верить, что ты так думаешь.

Кинг обратил на него пристальный взгляд.

– Это были твои слова, Кингсли, после нашей второй ночи вместе. Это то, что ты сказал, когда мы стояли на скале над скитом. Ты тот, кто это сказал, и я цитирую: “Господь точно не хочет иметь с нами ничего общего”. Ты, а не я.

Кингсли услышал остатки старого гнева в голосе Сорена, с оттенком горечи, обиды. Обиды? Тридцать лет назад он случайно бросил фразу после того, как был избит и оттрахан, практически до потери сознания и три десятилетия спустя Сорен помнил ее слово в слово. Помнил слова и помнил боль.

– Mon Dieu… Я никогда не думал, что придет этот день. И, наконец, в этот раз, я причинил тебе боль.

Кингсли действительно рассмеялся, громко и нездорово. Сорен свирепо смотрел на него, пока тоже не засмеялся.

– Боже, Кингсли, мы тогда были детьми. Глупыми детьми, играющими в опасные игры после наступления темноты.

– Игры? Это то, чем все было для тебя? Моя кровь на твоем теле, это было игрой?

Сорен тяжело вздохнул. Он сложил руки, словно в молитве, и смотрел на Кингсли над шпилем своих пальцев.

– Нет. Не игрой. Вовсе нет. В некотором смысле, то, что было у нас, являлось моим спасением. Я так думал об этом тогда. Молился о том, что это было так, молился, что Бог послал тебя ко мне. Когда ты сказал, что Господь не хотел иметь ничего общего с нами… да, это больно.

Кингсли сохранял спокойное выражение лица и пытался притвориться, будто слова Сорена не наполнили его сердце, как вода наполняет сложенные ладони.

– Я спас твою душу, проливая свою кровь за тебя. Как по-христиански с моей стороны.

Сорен одарил его кислой улыбкой.

– Бог спас мою душу. Ты, однако, спас мой рассудок. До тебя, я думал, что…

Голос Сорена затих и Кинг вдруг понял, что наклонился вперед на своем сиденье. Он хотел прикоснуться к Сорену, его колену, его руке, его лицу, но не отважился, чтобы не разрушить момент. Сорен признавался ему в редких случаях. Поздними ночами в городском доме, в приходском доме, когда они оба выпивали слишком много вина и слишком мало спали… Сорен иногда немного обнажал свое сердце для Кингсли, достаточно, чтобы Кинг мог понять, что у Сорена оно было...

– Что ты думаешь?

– Ужасные мысли, mon ami.
– Сорен улыбнулся.
– После того, что случилось тем летом с Элизабет. Я думал, что должен был держаться подальше от всех, как можно дальше от них, чтобы они не заразились тем, чем бы это ни было, что превратило меня в такого. Еще до Элизабет, я знал, что со мной что-то не так. С ней я узнал, что это было.

– Ты унаследовал садизм твоего отца, как я унаследовал глаза моего отца. Но я не он, и ты не твой отец. У тебя есть совесть. У него не было.

– Теперь я знаю это. Будучи ребенком, я не понимал, не мог понять. Я думал, что был рожден ущербным.

– Ущербным?
– Кингсли с трудом верил своим ушам.
– Когда я увидел тебя впервые, я почувствовал себя исцелившимся. Если ты ущербный, то мне остается только молиться, что когда-нибудь и я стану ущербным.

Сорен опустил сложенные руки и зажал их между коленями. Когда-то, это место было домом для Кингсли. Он любил сидеть у ног Сорена, между его коленей. В эрмитаже, после того, как они вымещали свою похоть и жестокость друг на друге, они превращались из чудовищ обратно в студентов. Сорен принимался за чтение и проверку работ, в то время как Кингсли прижимался спиной к голеням Сорена и работал над собственными уроками. Такая цивилизованность после такого насилия, однако ни один из них никогда не замечал странную иронию в этом. Это казалось им правильным тогда. Это могло бы казаться еще более правильным сейчас.

Кингсли соскользнул со своего сиденья и опустился на колени у ног Сорена. Стащив с себя пиджак и бросив его в сторону, он сбросил ботинки, носки, снял галстук и расстегнул воротник. Это было так давно, когда он позволял своей покорной стороне овладеть им, что он почти забыл, как стоять на коленях. Но когда он опустился в пол, эта способность вернулась к нему. Он почтительно опустил глаза в пол. Кинг ничего не сказал. Он ослабил свою по-военному прямую осанку и сдался на волю судьбе.

– Кингсли… - Сорен выдохнул его имя, и Кинг, уперся лбом в колено Сорена.